— Вы что, жили в Швейцарии? — спросил подрядчик.
— Да, я образованная. Это сейчас... Отец не дал ей досказать.
— А как вы думаете, Сигизмунд Карлович, наши могут Варшаву отдать?
— Отдадут. Русские все отдадут...
— Вот у нас, в Швейцарии, ни за что бы не допустили... Кушайте, Сигизмунд Карлович, кушайте. Женя, отрежь гостю кусочек уточки...
— Красавица-то у тебя совсем большая ,—говорит подрядчик.— Замуж пора.
— Не говорите глупостев, Сигизмунд Карлович, я—девица порядочная...— слышится жеманный голос Жени.
— Дура, корова необтесанная,— гудит отец. Молчание.., Отец наполняет рюмки и с грустью в голосе говорит?
— Если заберут Варшаву, поеду в Сибирь.,. Природу я люблю, Сигизмунд Карлович. Куплю себе коня и буду ездить в тайгу на охоту.
- Вот у нас, в Швейцарии, охота так охота!..
- Да перестань ты, дура,— «у нас» да «у нас» — не даст слова сказать.
Анна Григорьевна смолкает... Поздно вечером пьяненький, еле владеющий ногами подрядчик уходит,
— Хороший ты человек,— говорит он отцу у порога.— Порядок у тебя дома, дисциплина... Самое главное — дисциплина.
— У меня строго.,, А если чего не так, всыплю по первое число: знай наших, не забывай своих..,
И они оба громко хохочут.На следующий день, наскоро пообедав, отец побежал а постройку. Там он получил работу водопроводчика.Уходя, он прикидывал: если будет зарабатывать по семьдесят копеек в день, сможет купить мне ботинки, Симе — платье, Володе — костюмчик. Он был весело возбужден, шутил, предвкушая предстоящее обогащение.
Отец вернулся поздно вечером, усталый, забрызганный известью, с запыленным лицом. Он сел в кухне на табурет, опустил между ног огромные волосатые руки и так просидел с полчаса.
— Ломит меня, Анй... Всего ломит — шестнадцать часов отработал,— тихо, не поворачивая головы, произнес он.
— Ты бы, Федюша, горяченькой водой помылся, она как рукой усталость снимет,— посоветовала Анна Григорьевна.
— Погоди ты, не могу... тела поднять.
Скоро отцовская веселость пропала: он приходил усталый, неразговорчивый, с глубоко запавшими зеленоватыми глазами и острыми, выпирающими скулами.
Посидев несколько минут у стола, медленно подымался, шел в комнату, сбрасывал рабочий пиджак и, не умываясь, голодный, молчаливый, ложился на сундук, куда Анна Григорьевна бросала старенькое, потрепанное одеяло. Он пробовал сомкнуть посиневшие веки, но сон не приходил. Отец лежал на сундуке по нескольку часов, тяжело ворочаясь с боку на бок.
В доме по вечерам перестали разговаривать, ходили на носках, боялись скрипнуть стулом, чтобы не раздражать отца. Стоило кому-нибудь хлопнуть дверью, рассмеяться или громко произнести слово, как отец сейчас же подымал голову и смотрел мутными, ненавидящими глазами.
— Скотина! — шипел он.— Ты не видишь, что отец устал?
Или, свесив с сундука длинные, худые ноги, подзывал провинившегося к себе, бил по лицу и, прогнав, снова ложился на сундук.
Придирался он ко всякому пустяку и жестоко бил нас.Подозвав к себе Женю и испытующе оглядев ее, он спрашивал:
— Сколько дважды два?
И, не дав опомниться смущенной и испуганной Жене, басил:
— А? не знаешь, дура швейцарская!.. Пошла вон, корова!
— Саша! — кричал он, когда уходила Женя. Я медленно, неохотно подходил к нему.
— Кто твой отец? — спрашивал он.
— Машинист.
— Врешь, сукин сын,— твой отец всем машинистам машинист. Я самого царя возил...
Первую получку за месяц работы на постройке он не принес домой: раздобыв где-то водку, он пропьянствовал до утра воскресного дня с Сигизмундом Карловичем.Пришел домой утром желтый, помятый, с разорванным воротом рубашки и грязными руками. Властно распахнув дверь, подошел к водопроводному крапу, залпом выпил несколько кружек воды, потом прошел в комнату, сел на обитый жестью сундук, снял сапоги, бросив их под стол, и лег.
Проснулся, когда улицу покрыли серые сумерки. Ходил злой и раздраженный, отбрасывая ногами попадающиеся на пути стулья, и курил папиросу за папиросой.Следующей получки отцу дождаться не пришлось.Вскоре после попойки он вышел на постройку с утра, так как на дежурство в депо должен был пойти на ночь.
Во дворе возле постройки стоял старенький, хилый деревянный домик, в котором отец и еще несколько рабочих готовили водопроводные трубы. В другой половине этого дома, отделенной тонкой дощатой перегородкой, помещалась конторка подрядчика.
Часто отец слышал, как во время морозов каменщики отказывались класть кирпич, ссылаясь на то, что цемент мерзлый, «не схватывает» и что весной, когда потеплеет, он может растаять, и тогда неминуемо быть катастрофе.
Угрюмо выслушав каменщиков, Сигизмунд Карлович спокойно, коротко говорил:
— Кто не хочет работать, того держать не будем, нужды большой нет...
И каменщики, боясь быть уволенными, продолжали работу.
Настала теплая ранняя весна. Был март. На улицах, по водостокам, у тротуаров, журчали грязные стремительные ручейки. Тротуары лоснились от слякоти.
По ночам, во время легких заморозков, ручейки покрывались тонким льдом, а к полудню, когда над плоскими крышами домов показывалось солнце, все таяло.
В этот день где-то на десятом этаже оттаял цемент и несколько кирпичей отвалилось, они пробили крышу конторки.
Рабочие встревожились, пришли к подрядчику.
Высокий русобородый каменщик отделился от группы рабочих и, зло глядя на подрядчика, сказал:
— Начинается, Сигизмунд Карлович, побьет, всех... Не можем работать.
Закинув назад руки, широко расставив ноги, Сигиз-мунд Карлович стоял хмурый, злой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92