— Очистится, яко агнец божий,— весело сказал поп и почесал толстый прыщеватый нос.
— Уж будьте добры, отец Георгий,— слащавым голоском прошептала Анна Григорьевна и приложилась к его руке,
И вот я сделался певчим. Пообедав после работы, я надевал чистые брюки, рубашку и бежал в церковную сторожку. В закопченной, полутемной, с решетчатыми окнами комнате в сумерки собирались певчие.
В сторожке я заставал длинного, как жердь, Павла Максимовича — регента нашего хора. Он был смешон в коротеньком пиджаке и в широких брюках, скрывающих худобу его ног; лицо его, казалось, состояло из одного
носа.Павел Максимович нервно расхаживал по комнате. Увидев меня, он останавливался, снимал очки, чтобы разглядеть, кто пришел, и, промычав «ага», снова начинал ходить по комнате.
Через полчаса сторожка наполнялась певчими. Это были девушки, которым нечего было делать дома, школьники и взрослые мужчины, обремененные семьями, искавшие дополнительного заработка.
Павел Максимович входил в круг, постукивал по пюпитру звенящим камертоном и подносил его к уху. Потом, прислушиваясь к подвывающему голосу Павла Максимовича, мы пели часа два-три.
Занятие это понравилось мне; особенно нравилось петь на похоронах. Мы приходили вместе с рыже-бородым попом в дом, получали по восковой свече и ситцевому платку и, подпевая попу, шли до кладбища. После похорон нам давали по полтиннику и сытно кормили на поминках.
Возвращаясь домой, я торжественно вручал Анне Григорьевне заработанный полтинник, а наутро хвастался своими прибылями Гараське.
— Ну и дурак,— недовольно посмотрев на меня, говорил Гарасько.— А ты подумал о том, что, может быть, ты отобрал последний полтинник у. сирот, которым завтра есть нечего будет?
Мне становилось неловко, но на следующий день я опять шел на похороны, опять брал очередной платочек и полтинник... На эти деньги Анна Григорьевна приносила полную корзину овощей, и я, по праву работающего,
ел досыта.Когда не было долго похорон, я снова голодал.В церкви, около клироса, в оцинкованной купели, постоянно лежали черствые просфоры.Всю службу, безразлично, механически повторяя слова молитв, я смотрел на просфоры и думал только о них. Я начинал ощущать их пресный вкус во рту, и тогда еще невыносимей и томительней казалась бесконечная церковная служба.
Однажды я пришел к утреннему богослужению раньше всех. В церкви было пусто. Через маленькие оконца купола на кафельный пол, на золотое убранство алтаря падали косые утренние лучи.
Где-то у самого входа чирикал воробей. Меня грызла совесть. Я уже хотел вернуться, но тут же вспомнил «суждения о боге», воспринятые у линовальщика, и смело зашагал за клирос, к купели.
Туго набив карманы сухими просфорами, неторопливой походкой вышел в сад, окружающий церковь, притаился под кустом отцветшей сирени и съел все до крошки. К службе вернулся повеселевший и сытый.
Ежедневно я стал приходить раньше и сытно завтракать просфорами. Иногда оставлял в карманах несколько просфор для Лизы.Посещая по утрам церковь, я обратил внимание на кружки у икон, наполненные серебром и медью. Они беспокоили меня. Думая о том, как извлечь оттуда деньги, я ощупывал кружки, опрокидывал их, но деньги через отверстие не высыпались.
На клиросе я всю службу смотрел на парчовую рясу рыжебородого священника, думая о недоступных кружках. Я подсчитывал в уме, сколько смогу покупать колбасы и папирос, если каждый день буду извлекать из кружек по полтиннику. Я путал слова пения и не видел прыгающих рук регента. Он злился, косо посматривал на меня, оглядывался по сторонам и, когда убеждался, что на него никто не смотрит, ударял меня камертоном по стриженой голове и шепотом раздраженно говорил}
— Куда смотришь, чадо господне?
На другой день, захватив с собой столовый нож, я пришел в церковь, когда там никого не было.Оглядываясь, осторожно прошел к иконе Николая-угодника, просунул в отверстие кружки нож, и... по лезвию на мою ладонь одна за другой покатились монеты.
Я бросил работу в типографии и стал ходить теперь в церковь каждый день. Был какой-то пост, и служба шла ежедневно.Подсчитывая кружечный сбор, пухленький, с седыми, в скобку, волосами староста жаловался отцу Георгию:
— Приходы стали никудышными, отец Георгий: раньше рубля два-три в кружке насчитывалось, а теперь й полтора не насчитаешь.
Священник почесывал рыжий выцветший ус и говорил:
- Народ обеднел; война, Поликарп Афанасьевич, где денег-то больше взять?
Извлекая из кружек по 50—60 копеек, я покупал белый хлеб, колбасу, папиросы; прятал все это в кустах, у реки, а вечером незаметно приводил сюда Володю и Лизу и угощал их.
— Кушайте, только маме не говорите, а то она узнает, будет забирать деньги, и тогда вы никогда больше не получите колбасы...
Они ели быстро и жадно.Мне хотелось побольше накопить денег и уехать на немецкий фронт. Там я обязательно сделаю несколько геройских поступков — стащу знамя у сонного немца или убью генерала, и тогда грудь мою украсят Георгиевские
кресты.И вот однажды я пришел в церковь раньше обычного с твердым решением брать не меньше рубля...
Медяки стали скатываться по лезвию ножа на ладонь. Одна монета свалилась на пол и, зазвенев, покатилась по кафельным плитам. Я хотел наклониться, чтобы поднять ее, и увидел в этот момент на противоположной стороне церкви дьякона Онуфрия. Вид у него был растерянный. В руках он держал кружку...
Дьякон, конечно, не ожидал такой встречи.Спрятав кружку под рясу, он медленно подошел ко мне и, пощипывая жиденькую бородку, громко, на всю церковь, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92