«Папа, не сердись на меня. Я еду бить белых гадов. Я должен был уехать на фронт, потому что я комсомолец». И все. Отец выругает меня уличной бранью, проклянет. Ну и пусть. Я больше никогда не вернусь к нему. За Верхнеудинском я сделаю несколько подвигов и умру. Отец пожалеет; он будет, может быть, даже оплакивать меня.
Будущее рисуется передо мной в самых радужных цветах; «нет, я не умру — я буду долго и геройски сражаться на фронте. Я умею прекрасно стрелять, ходить в цепи, делать перебежки, подкрадываться из-за кустов к неприятелю и зорко высматривать жизнь в его лагере...»
Весь апрель командир нашего отряда, Лукьянов, обучал нас тактике боя.В семье о моем вступлении в отряд никто не знал.А сейчас, кстати, отец уехал, а Анна Григорьевна, поссорившись с отцом, перешла на другую квартиру.
Дома остались Лиза и Володя, опекаемые Ямпольской, но и они ничего не подозревают о моем отъезде... Звуки марша начинают приближаться к вокзалу. Через некоторое время из-за угла улицы появляются оркестранты. За ними ровными шеренгами идет наш отряд. Я вытягиваюсь в струнку и замираю. В груди сильно, отрывисто колотится сердце.
Чтобы скрыть волнение, начинаю ходить.Отряд приближается. У вокзала, рядом с наскоро сколоченной трибуной, комсомольцы останавливаются и опускают винтовки. Комсомольцев окружает толпа люден.
С моего поста хорошо видно каждого. Глаза у всех горят радостью. Я никогда в жизни не видел таких веселых, радостных лиц.
Вот на меня смотрит Борька Белецкий, он улыбается и хочет что-то сказать. Приветственно машу ему рукой, но Борька только смеется в ответ.
Около отряда суетится старик в потрепанной кепке, в очках, сползших на нос. Он поминутно останавливается около кого-нибудь, шутит, машет руками и бежит дальше.
Мне жаль старика. Он остается дома, на фронт его не отпустил комитет РКП (б).На трибуне появляется высокий, чуть сутуловатый человек в английском френче, в папахе, в синих широких галифе. Это секретарь партийного комитета Юдин. Он медленно, неторопливо осматривает собравшихся, а затем, сняв папаху, говорит:
— Товарищи! Сто пятьдесят молодых самоотверженных ребят, членов Коммунистического Союза Молодежи, будущих большевиков, сегодня уезжают на фронт.
На площади все смолкает. Где-то стучат колеса паровоза.Юдина сменяет старик. Он ходит по трибуне, нагибается, машет рукой; слышно, как он призывает быть крепкими большевиками в любых трудностях.
Ребята любовно смотрят на старика, внимательно слушают его горячие призывы. Им жаль расставаться со своим учителем. Ах, славный, славный старик! Ну, как там мы без тебя будем жить, кто будет сочинять нам пьесы и репетировать их с нами, Кто будет нервничать
в суфлерской будке, подсказывая неразученные слова монологов.
Митинг заканчивается речью политрука Файбушеви-ча, и ребята бегут к вагонам.
Толпа не расходится: сотни людей, шумя, стоят около платформы. Это — матери, отцы, сестры, братья, пришедшие на проводы.
Ко мне подходит принимать дежурство Борька Белецкий. На новой его фуражке щегольски загнут козырек, в зубах бамбуковый мундштук с сигаретой. Серые, чуть сожмуренные монгольские глазки его весело блестят.
— Ну, как дела, товарищ Яхно? — спрашивает он. В этом обращении я улавливаю, что Борьке хочется казаться взрослым и серьезным бойцом.
— Ничего, Боря,— отвечаю я.— Интересно было на площади?
— У-у-у! Как интересно. Музыка, брат... Народу-у! Тут братишка и сестренка тебя искали, не видел?
— Братишка? Откуда же они узнали?
— Не знаю. Кто-то сказал...
Я сдаю Борьке тесак и бегу к толпе — разыскивать Володю и Лизу... Они стоят у платформы. Они давно видят меня, но не решаются подойти. У Лизы грязные, заплаканные щеки.
Володя бледный, подавленный.Три дня я не видел их... Три дня никуда не выходил из казармы... Я обрадовался этой встрече.
— Здравствуй, Лиза!.. Здравствуй, Володя! Володя слабо прикоснулся холодными губами к моей щеке.
Я никогда не чувствовал к нему жалости. Я бил его, обижал. Я ненавидел его за то, что он ябедничает на меня отцу. Никогда я не жил с ним дружно. А тут вдруг мне стало жаль его.
Я готов был заплакать вместе с ним, но... не мог: я солдат, мне стыдно реветь... Я отошел от них, чтобы подавить слезы.
— Саша! Куда же ты?
Я обернулся: ко мне бежала Лиза, а за ней, потупив голову, медленно передвигая ноги, шел Володя.
Лиза бросилась ко мне, обняла грязными ручонками мою шею, заплакала:
— Ты навсегда от нас уезжаешь?
— Нет, Лиза... Я скоро приеду... Подарков тебе привезу.
— Неправда.
— Правда... Правда, Лиза. Ты только не плачь... Я скоро приеду.
— Не уходи.. Побудь немного с нами... Ведь ты навсегда уедешь,— сказал Володя.
Но что это? У вагонов Ванька Страус, наш лихой горнист, уже играет сбор. Из толпы вырываются и бегут по дощатой платформе наши ребята.
— Меня... зовут,— вздрогнув, шепотом говорю я и быстро целую глаза, щеки, лоб Лизы, потом холодные, сухие губы Володи...
Потом бегу к вагонам. Около них уже выстроился в два ряда весь отряд. Я встаю левофланговым.Усатый старшина делает перекличку. Я смотрю на белеющееся платьице Лизы, думаю о ней и не слышу, когда выкликает меня старшина.
— Оглох, что ли? — сердито посмотрев на меня, говорит он.— Отставить! — И снова выкликает бойцов. Внимательно слежу за его сиплым голосом, чтобы снова не пропустить ответ.
— Есть.
После переклички расходимся по вагонам.Минут через пятнадцать вагоны наши подают на главный путь.Выглядываю через открытую дверь вагона: на небольшом перроне пестреют, толпятся провожающие.
Почему-то вспоминается вдруг больная, замученная Сима... Я острее начинаю сознавать, куда и зачем еду, и мне становится хорошо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92