— Кто не хочет работать, тот может сейчас получить расчет,—произнес он резко после небольшой паузы.
Русобородый сжал кулаки, обветренные губы его скривились. Он круто повернулся и направился к выходу. Остальные рабочие продолжали молча стоять.
Отца моего не было среди них. Он сидел поодаль, растерянный, одинокий, не решаясь присоединиться к общему протесту.Подрядчик постоял еще немного, о чем-то раздумывая, потом сплюнул, круто повернулся и пошел в пивную.
Было тепло. Мне хотелось поиграть на площадке, где собралась вся детвора нашего дома.Я отдал отцу хлеб и вышел на улицу. Вдруг со двора строящегося дома донесся оглушительный грохот. Над Еоротами поднялись густые клубы пыли.
Кто-то крикнул:
— Обвал... Погибаем!..
Я бросился к воротам, но вход оказался заваленным беспорядочной грудой кирпичей.Подбежал к окнам, но они были крепко заколочены досками...
- Папа... мой папа... убило папу...— закричал я, не помня себя.
У ворот быстро собралась толпа. Кто-то сбегал в аптеку и вызвал по телефону полицию. Вдруг снова послышался грохот.
— Падает!.. Падает...— крикнули в толпе.
Давя друг друга, в панике, люди бросились бежать по улице.Я растерянно смотрел на убегающих и не знал, что делать.В это время из-за угла появились важные, озабоченные полицейские во главе с полицмейстером. Они оцепили квартал и стали отгонять любопытных.
Шумно подъехала пожарная команда, а за ней — карета скорой помощи.Широкоплечий, с квадратной бородкой, полицейский загнал меня во двор, за решетчатые ворота, против постройки. Люди в брезентовых костюмах и медных касках торопливо отдирали от окон доски и лопатами, ломами, кирками разбивали и отбрасывали от ворот кирпичи.
К вечеру, когда потемнел город, из ворот постройки стали выносить на носилках раненых и убитых, накрытых простынями.В конце улицы, за очертаниями высокого купола церкви, взошла луна.
Я безразлично шел мимо домов, магазинов, киосков, не замечая вечерней беззаботной суетни людей... Отца привезли на извозчике. Он отказался лежать в больнице и грозился выпрыгнуть в окно, если его не отпустят. У дома он вылез из пролетки и без помощи сестры, спотыкаясь, осунувшийся, с перевязанной головой, медленно пошел через двор.
Из окон, из дверей молча выглядывали соседи. Отец пролежал в постели больше месяца. Со службы его не уволили, но и платить отказались, потому что увечье он получил на другой работе.
Дома у нас стало еще голодней. Часто мы вовсе оставались без обеда. Анна Григорьевна давала каждому только по небольшому ломтю черного хлеба.Но и на хлеб скоро не стало хватать денег: продано было все, что возможно было продать; лавочники, узнав о болезни отца, отказывались давать хлеб в кредит...
Каждый день после школы я уходил к нашему другу часовщику. Там я садился на стул у дверей и наблюдал, как Люба убирает в квартире, а маленькие дети, Яша и Исай, ползают по половику, играя медными колесиками от испорченных часов.Как-то вечером старый часовщик предложил мне поужинать вместе с его семьей. Я с жадностью посмотрел на заправленную луком и постаым маслом селедку, но есть, стыдясь, отказался.
— Почему же вы, молодой человек отказываетесь оужинать? Неужели у евреев селедка хуже, чем у рус-ких?... — обиженно спросил старик. - Спасибо, я уже кушая,—смущенно ответил я и пустил глаза.
Когда все стали оживленно ужинать, я с сожалением умал; что напрасно отказался от еды.
— А почему вы такой грустный? — спросила меня друг Люба.
— Спасибо, я уже смеялся сегодня,— сказал я, за-тенчиво перебирая конец ситцевой рубашки.
Люба весело рассмеялась, а часовщик, строго посмотрев на меня, сказал:
— Вы так же смеялись сегодня, как и кушали. Садитесь за стол!
Неловко, медленно я подошел к столу и сел на скамейку возле Любы.Когда закончился ужин, часовщик спросил меня:
— Как вы живете теперь, молодой Яхно?
— Плохо,— признался я,—один черный хлеб куша-ем. Папа поэтому сердитый, всех ругает и бьет.
Поздно вечером часовщик пришел к нам и низко поклонился отцу:
— Пусть пан Яхно не сердится, если я одолжу ему немного денег. Я знаю, что пану Яхно сейчас очень трудно. Когда пан Яхно будет работать, он мне отдаст, а теперь старый Бронштейн обязан помочь своему соседу, Отец взял деньги и поблагодарил.
На запад, растянувшись на десятки кварталов, двигались войска — отстаивать Варшаву. Шла понурая, без песен пехота; покачиваясь в седлах, проезжали казаки с длинными пиками; грохоча, увлекаемые мохнатыми лошадьми, катились по улицам тяжелые орудия.
Из Варшавы войска выходили нарядные: казаки в широких шароварах с красными лампасами, с чубами, выбившимися из-под фуражек, а возвращались — помятые, потрепанные, с перевязанными руками, на костылях...
Раненых грузили в наспех сформированные эшелоны и отправляли на восток.По улицам сновали тревожные, озабоченные люди. То и дело где-нибудь из ворот выкатывалась телега, нагруженная сундуками, чемоданами, домашней рухлядью.
За телегами шли озабоченные, мрачные мужчины и женщины с детьми. На вокзалах они просиживали сутками, ожидая отправки в тыл.К полудню, когда несколько спадал туман, над городом появлялись немецкие самолеты. Над вокзалами, над мостами и казармами вспыхивали взрывы бомб.
По ночам издалека доносились глухие отзвуки орудийной канонады. Люди прислушивались к грохоту, пытаясь разгадать, насколько близко подошли немцы.
Наша семья готовилась к эвакуации. Анна Григорьевна укладывала в сундук вещи, связывала узелки.Отец объявил нам, что завтра для железнодорожников и их семей будут поданы вагоны и всех вывезут из Варшавы, так как немцы уже подступили к городу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92