У него все еще не зажила рана на ноге — прокол штыком в ночь нашего ареста. Рана гноится. Он несколько раз просил надзирателя прислать тюремного фельдшера, но тот только зло усмехался:
— Заживет, как на собаке...
Поджав под себя ноги, я сижу на нарах. Третий день у меня болит голова, тяжело стучит в висках кровь, горит лицо; рубашка не успевает высыхать от пота.
Мне хочется сказать Алексею Ивановичу, чтобы он перестал ходить, но... я знаю, как ему тяжело, и молчу...
Скорей бы ночь!.. Нет, не надо! Никогда не надо ночи!.. Опять придет капитан... опять будут вытаскивать людей...
Слезаю с нар и тоже пытаюсь ходить по камере, но трудно — голова кружится, ноги подкашиваются.
Сажусь на единственную в камере табуретку возле дверей. Здесь хорошо, в решетчатое окно врывается холодный воздух. Дышать легче...
Желтые, прокопченные табачным дымом стены камеры исписаны и изрисованы. Я машинально читаю надписи:
«Здесь сидел И. П. Сорокин».
А вот другая — размашистая:
«Товарищи, не бойтесь смерти, она — доказательство вашей пламенной борьбы за прекрасное будущее. Иванов. 15/11—20 г.».
Та же рука:
«Прощайте, товарищи, будьте большевиками до конца. Иванов».
Всматриваюсь в эту надпись: буквы разбросаны, торопливый почерк. Очевидно, он писал в момент, когда пришли за ним.
Выше, над моей головой, рисунок. Линии рисунка стерлись и слились с цветом стены, но все же можно разобрать смутную фигуру с большими сжатыми кулаками и шеренгу солдат, стреляющих из винтовок...
Не могу смотреть... Ах, как хорошо было бы сейчас уснуть и забыться хоть на полчаса!..
Иду к нарам. Там сидит Улин. Он внимательно, отцовски озирает мое пылающее лицо.
— Что с тобой? — спрашивает он.
— Не знаю... Голова...
Он дотрагивается рукой до моего лба.
— Э-э, брат, да у тебя жар. Не тиф ли?
— Не знаю,— бормочу я и пробую забраться на свое место, но в это время в двери щелкает ключ.
— Пришли,— говорит Улин.
В дверь вваливается несколько офицеров.Среди них — Массальский. Помятая фуражка его повернута козырьком на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, в руке болтается толстая казачья плеть.
А вот офицер, который арестовал меня и Улина. Он покачивается, взор у него мутный, не обещающий доброго.
Заметив его, Улин прячется за товарищей. Но зачем? Едва ли сейчас можно узнать Улина. Он похудел, глаза его запали еще глубже, а лицо покрыто длинной поседевшей бородой.
Но старый наш знакомый не видит Улина. Он подходит прямо ко мне.
— Ага! Улинский племянник!
Я уже привык ко всему и спокойно смотрю в помутневшие его глаза.Камера замерла. Десятки глаз напряженно смотрят на нас.
— Голову выше, большевистская морда! — кричит офицер.
Ну что же, выше так выше,— и я задираю голову.
— Ну то-то, щенок! Он осматривает меня.
— Морду почему не моешь? — спрашивает он,
— Нечем, нам воды не Дают.
— Мочой умывайся. Я молчу.
— А дядька-то твой где?
— Расстреляли... увели его... Офицер качает головой.
— Жаль... жаль... что тебя, сопляка, не взяли вместе с ним...
Потом, помолчав, сипло кричит:
— Пошел вон, смердящее отродье!
Я поворачиваюсь, чтобы отойти от офицера, но один, второй горячие удары плети обжигают меня.Лезу под нары. Это еще больше злит офицера. Он хватает меня за ногу, тащит к себе и носками сапог бьет в бедра.
Я не кричу — знаю, крик разозлит офицера. Помню, когда я кричал от побоев отца, мне попадало еще больше.Я хватаюсь руками за ножку нар и стараюсь уползти, но напрасно, ко мне успевает подбежать Массальский. Толстая, со свинцовым наконечником, плеть остро впивается в тело. Выпускаю из рук ножку нар и уже не сопротивляюсь. Руки мои ослабели, в голове шумит...
Наступает тишина. Кажется, что только боль моего тела живет среди этих мрачных стен.
Вдруг раздался крик Иннокентия Климова:
— Собаки!.. Негодяи!..
На кого он там кричит? Что с ним? С огромным трудом поднимаю голову и смотрю на нары, где лежит Климов.Офицеры держат его за руки. Толстомордый, с отеками под глазами, казачий вахмистр тычет ему кулаком в лицо.Климов вырывается, бьется головой о доски, кричит.
Заключенные, со сжатыми кулаками, с побледневшими лицами, молча стоят у стены.Лицо Алексея Ивановича напряженно. Он следит за каждым движением Климова, точно готовится помочь ему.
Вдруг вахмистр истерически вскрикивает.Поворачиваю голову: Климов стоит на нарах. Глаза его безумны. В руке у него нож... По лицу вахмистра течет кровь...
Массальский передернул затвор маузера, но в это время над его головой взметнулся табурет... Капитан покачнулся, револьвер выпал из его руки и повис на шнуре у ног.
Это широкогрудый, мускулистый кузнец Галкин ударил его по голове.Заключенные зашевелились и, точно по сговору, заслонили собой Климова.Белогвардейцы выхватили револьверы.Массальский целился в голову Галкина, но тут, раздвинув людей, выступил вперед черный, небритый Климов. Выстрел пришелся в него.
Климов упал, но сделал попытку подняться. Массальский выстрелил еще раз.Климов ткнулся лицом в пол и затих.
— Я вас научу уму-разуму, большевистские морды!— задыхаясь от злобы, кричал офицер.
В камере было тихо, даже все остальные офицеры стояли молчаливые и потерянные.
— Свободы захотели! Я вам покажу свободу, жидовское охвостье! Жидам Россию продали! Всех! Всех до последнего расстреляю!
И быстро выбежал из камеры. Белогвардейцы вышли за ним.Труп Климова убрали к вечеру.
Улин стоял у окна и, посматривая во двор, говорил:
— Странное какое-то оживление во дворе: подводы— грузят дела, машинки, вещи... Не готовятся ли к отступлению?
Несколько человек потянулись к окну.Через запыленные решетки было видно, как во дворе суетливо сновало тюремное начальство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92