Лавочник, спекулянт. Спросите, за кого он голосовать будет. За кадетов, а то, чего доброго, самого Николашку ему подавай, потому что не было и не будет лучшей для него жизни, чем та, что была при царе и белых. Верно, господин Горелкин-Сковородкин?
Толстяк недовольно пожевал губами, лицо его покраснело, вытаращенные по-рачьи глаза еще больше округлились.Толпа опять захохотала.
— Оно, понятно, буржую буржуйскую и власть подавай,— робко произнес кто-то.
— Вот о том-то я и говорю, товарищи,— подхватил матрос и очень просто повел беседу с улыбающейся толпой,— что нам только рабочая, большевистская власть больше всего подходяща. А эти меньшевики, кадеты и другие только по-разному себя называют, а тянут в одну сторону — к старому.
В толпе кто-то крикнул:
— Неправда.
А минуту спустя там же взметнулся пронзительный свист.Матрос обернулся и, очевидно, увидев свистуна, сощурив глаза, неодобрительно покачал головой:
— А ну-ну, еще разок! А еще барин! Ишь, каракулевую шапку да очки на нос прицепил, а хулиганишь.
Весело настроенная толпа опять раскатисто смеялась.
— Итак, для меня понятно, что вы будете голосовать за коммунистов, поэтому и митинговать тут больше нечего. Расходись, товарищи, по домам, митинг считаю закрытым.
Его никто не уполномочил закрывать митинг, но, увидев множество приготовившихся к выступлениям разно-партийных ораторов, он овладел толпой, придумал этот маневр для того, чтобы сорвать их выступления.
Сутулый, подслеповатый человек выскочил на трибуну и пытался задержать толпу, но было поздно. Митинговое настроение было нарушено — люди расходились по домам...
За Удой было контрреволюционное гнездо. В маленьком и душном заудинском клубе собирались враждебно настроенные казаки и белогвардейцы.
Митинг должен был состояться в шесть часов вечера, но мы отправились за Уду сейчас же, хотя стрелки на часах показывали четыре. На Удинском мосту догнали матроса-оратора. Он шел, насвистывая какую-то песенку. Борис окликнул его. Матрос обернулся. Низенький, широкогрудый, в расстегнутом бушлате и в бескозырке, сдвинутой на затылок, он показался мне беспечным весельчаком, очень легко живущим на свете.
— Далеко, товарищ, идете? — спросил его Борис.
— Все туда же,—не поворачивая головы, весело ответил матрос.
— Куда же это —туда? —переспросил Борис.
— На кудыкины горы,—сострил матрос и вынул из бокового кармана бушлата сатиновый кисет.
Борис улыбнулся, отыскал в кармане кусок газеты, оторвал и взял из рук матроса кисет.
— Ты зря так с нами разговариваешь. Мы тебе на митинге помогали.
Скрутив папиросу и неторопливо, тщательно послюнявив ее со всех сторон, Белецкий продолжал:
— ...И на комсомольском собрании тебя вчера видели.
— А ты что, комсомолец? — живо поинтересовался матрос.
— Да, мы — комсомольцы.
— Ну, тогда здорово, братва! — протягивая руку, произнес он.— А я думал, что это шкеты какие-то пристают, хотел послать подальше, а выходит, свой народ повстречался. Далече вас штормяга гонит?
— Мы за Уду, на митинг.
— И я туда же.
Спустя немного, мы узнали, что фамилия матроса Корабельников и что он прислан из Москвы для работы в Прибайкальском губкоме РКП (б). Я вспомнил, что на днях его видел на общем собрании коммунистов и комсомольцев, где нас разбивали по группам для участия и партийной работы на митингах.
Сегодня на казачий митинг должны прийти лучшие большевики.Меньшевики, эсеры и кадеты вчера провалились на железной дороге и на стеклозаводе и теперь всю надежду возлагали на успех за Удой.
...У деревянного одноэтажного здания клуба уже толпилась небольшая группа казаков. Был воскресный
день. Одетые в новые полушубки и папахи, они напоминали деревенских парней, нарядившихся на гулянку. Несколько молодых казаков стояли поодаль, около клубного крыльца, грызя кедровые орехи. Они о чем-то разговаривали, но, когда увидели нас, замолкли.
Мы подошли к казакам, и Корабельников весело, непринужденно поздоровался.
— Здорово живем, казачки!
Казаки молчаливо переглянулись, и никто не ответил на приветствие Корабельникова. Но матрос не растерялся: он лихо сдвинул на затылок бескозырку и, делая вид, что не заметил неприязни, таившейся в молчании казаков, приблизился к бородатому старику. Одетый в старую, поношенную шинель и в серую солдатскую папаху, старик казался воинственным.
— Здравствуй, папаша,— улыбнулся матрос, протягивая руку.
Старик сначала отшатнулся назад, но, заметив смеющиеся черные глаза Корабельникова, не выдержал, протянул руку. Корабельников потряс стариковскую руку и, любовно похлопав по плечу, весело спросил:
— Ну, как живем, папаша?
Старик несколько помедлил с ответом, а затем улыбнулся, в тон Корабельникову так же шутливо ответил:
— Никак, парень,~при Николашке повеселей было. Вишь, и на тебе куртка царской службы — доброго сукна.
Матрос сощурил глаза, задрал ногу и пошлепал себя по ляжке:
— Вот, отец, и штаны добрые, а только вот такими руками, как у тебя, делано, а не царскими. Верно?
— Оно. Конешно... Где им...— замялся старик.
И Корабельников шутливым тоном начал из далекого прошлого.
— При Николашке и Алисе и Распутину, и министрам, и генералам хорошо жилось. Только казаки что-то не больно хорошо жили. Много вас тут, за Удой, живет, а я не вижу что-то, чтобы у кого из вас завод или пароходы свои были. Что-то не видать. Так, что ли, папаша?
— Оно, конешно... а только посытней было. А теперь свободу придумали, а жрать нечего. Одной свободой сыт не будешь.
— Ничего, папаша, все будет. Мы тебе и мануфактуру, и хлеба, и даже невесту молодую найдем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92