— Ну и красавцы,— восхищенно произнес Борька,— стрельнуть бы в них, да жалко, уж очень красивы, подлецы. Ну, пошли дальше, что ли?
И опять — гудящая тайга и камни, скользящие под ногами.Я шел, не отставая от Борьки. Большие брюки, подтянутые веревкой, скатывались и мешали движению. Хотелось сбросить их вовсе и идти голым, чтобы не ощущать стеснения в ногах.
Борька разговаривал редко; казалось, что он сосредоточенно думает о чем-то. Изредка он бросал на меня короткий взгляд, лукаво улыбался и опять шел и шел. Но вот в его сапогах свернулись портянки, он стал изредка прихрамывать и раздражаться:
— Проклятые! Фу-ты, как больно. Сядем, что ли, переобуемся...
Морщась, осторожно он снял сапоги. На пятке правой ноги, на большом пальце у него вздулись пузыри.
Он покачал головой, ругнулся и растянулся на прохладной траве. Я тоже прилег и сразу почувствовал, как велико было мое утомление.
— Боря, я засну немного,— сказал я и повернулся на бок.
— Нет, ты лучше не спи, потому что и мне захочется. Сон в тайге — враг человека.
— Почему? — спросил я.
— Было много случаев. Вот ты не таежный человек— не знаешь, а я знаю. Раньше, когда из Александровского централа бежали каторжные, их сонных резали чалдоны. А за что? — спросишь. Так, ни за что реза«
ли. Вот отец-то мой в тайге погиб, а какой таежник был...
Я вспомнил рассказы о необыкновенном Борькяном отце. Это был здоровенный, могучий слесарь из Нижне-удинского депо. Говорят, что он легко поднимал одной рукой две двухпудовые гири и кулаком заколачивал в стены гвозди. Я никогда не видел его отца, но фотографическая карточка, которую Борька возил с собой, говорила о силе и здоровье этого человека. У него был огромнейший выпуклый лоб, сильный, выдающийся вперед подбородок и грудь такая высокая и широкая, что казалась неестественной.
Весной восемнадцатого года, как только чехи заняли город, Борькии отец со многими другими рабочими ушел в деревню. Там ои долгое время работал кузнецом, а потом, когда в деревню начали заглядывать чешские отряды, он ушел в тайгу, к партизанам, которые только что стали организовываться в отряд. Он был выносливым, смелым человеком. Часто, надев крестьянский зипуниш-ко, грязный, лохматый, он приходил в город. Там он надевал дорогой купеческий костюм, появлялся в кабаках, пил с офицерами из контрразведки, а к утру уводил их на окраину города под предлогом продолжения кутежа и расстреливал, и опять уходил в горы, незамеченный, неуловимый.
Так он расправился с четырьмя контрразведчиками. Потом совершил налет с несколькими партизанами на обоз с продуктами, увел его. А после, возвращаясь как-то в горы, уснул в тайге и был пойман.
У Борьки было очень много отцовских черт. Только вот, кажется, физически он подкачал.
Борька лежал задумчивый и чуть грустный. Воспоминания об отце навеяли на него тоску... Но вот он вдруг вскрикнул, всплеснул руками и подпрыгнул:
— Ура! Ур-а-а! Живем, Сашка! Живем, товарищ! Он кружился, помахивая каким-то черным лоскут-кон.
— Чего ты? Чего орешь?..
— Табак, Сашка, табак! Откуда ему здесь быть? Наверно, какой-нибудь охотник отдыхал и забыл. Ну, брат, и радость! Теперь покурим!
Борька сел около меня и развернул засаленный сатиновый кисет с табаком и грубой конторской бумагой. В кисете оказалось и кресало с камнем и кусочком мха.Табаку было много: его хватило нам на весь дальнейший путь. Дым раздражал горло, спирал дыхание, но мы курили с наслаждением.
— Вот бы теперь где-нибудь на травке найти буханку хлеба и котелочек молочка, тогда бы совсем хорошо было,—смеялся Белецкий.
— А щей ты бы не похлебал?
— И щей похлебал бы...
За следующим поворотом реки, на холме, среди деревьев показалась крыша... Борька остановился, вытащил из-за ремня наган и, спрятав его в карман, сказал:
— Оружие спрячь. Наверно, деревня. Подожди меня малость в кустах, а я схожу, все разузнаю.
Я залез в кусты. Борька пошел на разведку. Вернулся он через полчаса повеселевший:
— Ну, идем. Заимка... Не страшно нам это.
У низеньких ворот дома нас встретил огромный косматый пес. Ощерив желтые клыки, он метался у наших ног, заливаясь хриплым лаем. Больше всего он наседал на Бориса.
Казалось, вот-вот он подымется на задние лапы, бросится на грудь и схватит за горло.Борька отмахивался сучковатой палкой и покрикивал на собаку:
— Ну, ну, ты, только посмей укусить, хамлюга! Ты что, своих не узнал? Ишь, какой дурак! А ну, пошел вон, а то по зубам двину. Подумаешь, какой страх нагнал...
На крыльцо, украшенное затейливой резьбой, вышел бородатый, в длинной холщовой рубахе, человек. Внимательно озирая нас, неторопливо сошел с крыльца и, переваливаясь с ноги на ногу, вытащил из забора длинную хворостину, отогнал собаку, потом, глядя на наша гимназические гимнастерки с белыми пуговицами, недоверчиво спросил:
— Куда дорогу держите?
— В Читу,— бойко ответил Белецкий.
— В Читу! Кхм!—усмехнулся он, и огненно-рыжая его борода зашевелилась.
Он был широк в плечах, неуклюж; синеватый, угрястый нос лоснился; усы взъерошенные, выцветшие.
Борис удивленно двинул бровями:
— Чего вы смеетесь?
— Как чего? Читу-то вы прошли... Чита-то, парень, позади у вас осталась...
— Как это позади? — переспросил я.
— Да так. На Читу надо через горы идти-то. Деревню тут пройдете, вот и Чита.
— А далеко до Читы? — спросил Борис.
— К утру будете... А вы издалеча?
— Из Верхнеудинска,— не задумываясь ответил Борис.— Родителей разыскивали. Когда отступали семе-новцы, мы от поезда отстали, вот теперь и пробираемся в Читу. Может быть, там их найдем...
— А все из-за тебя, Жоржик,— обратился он вдруг ко мне, сделав недовольную мину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92