— Кровь...— тихо произносит он.—Чахотка. Значит, каюк скоро...
Вдруг он порывисто поднимается со скамейки, подходит к окну.
— Нет, врешь! Врешь! Сволочь! Увидим!' Мы еше поживем!
Чайник посвистывает на печке: вода выскакивает из него и шипит на раскаленном железе; в поддувале тухнут красные угольки.Чай давно вскипел, но отец и не думает пить. Он ходит по комнате, грузно переступая ногами; половицы, скрипя, гнутся под ним.
На дворе что-то стукнуло, и он быстро, нервными шагами снова подходит к окну.
— Ветер, калитка...— говорит он.
Он приближается к Лизе.Лиза лежит на полу около печки. Ей жарко. Она скомкала ногами одеяло, откинула на грязный, давно не мытый пол руку. Ее волосы растрепаны, рот полуоткрыт. Она мечется, сладко чмокает губами, точно чем-то лакомится, и бормочет во сне: «Голубенький, маленький... ротйк... глазки...»
Хорошо живется Лизе — беззаботно, весело. Ее радуют грязные лохмотья Симиной кофты, если разрешают надеть ее и покататься с горки на санках. Она весь день может провозиться с тряпичными куклами в углу на кухне; будет нянчить их, наказывать, укладывать в постельку. Не беспокоят ее ни отцовские тревоги, ни нищета...
Отец стоит несколько минут над Лизой, улыбается, потом, нагнувшись, накрывает ее одеялом и, подняв ее ручонку, целует в ладонь и прячет под одеяло. Затем он что-то ищет, бродя по комнате, и, не найдя, закуривает, ложится на кровать и так засыпает — с дымящейся папиросой в зубах.
На заре пробуждают отца хрустящие по снегу шаги многих ног и голоса под окном. Он вскакивает, торопливо подбегает к окну:
— Пришли!
Но тревога его оказывается напрасной: взвод чехов с пулеметами перешел речку, направился в сторону леса и исчез в утреннем тумане.Он снова ложится и опять вскакивает — опять за окном проходят чехи.
— Странно, куда же это они?
Он одевается, выходит в огород. Я иду за ним. Сразу за рекой простирается ровное снежное поле. На горизонте, где не различишь ни неба, ни снега, сквозь мутную пелену тумана пробивается тусклое солнце. От снега, от тумана бело, ни одной черной черточки.
Отец озирается по сторонам, ни никого нигде не видно, точно все вымерло в округе.
— Подозрительно, что чехи здесь рыскают,— говорит отец.
Мы направляемся к дому. В лесу вспыхивает сухой треск пулеметной стрельбы. Отец прислушивается; стрельба повторяется. А через минуту где-то совсем недалеко от нашего двора раскатисто, потрясая воздух, ухает орудие.
Сквозь туман на горизонте мы различаем медленно подвигающуюся цепочку конников.
— Красные, ей-богу, красные наступают! Конники увеличиваются; теперь можно различить, как тяжело скачут лошади по глубокому снегу.
Стрельба усиливается: позванивают окна от орудийных выстрелов. Где-то рядом тонко просвистели пули. Отец бледнеет, крепко сжимает мою руку.
— Домой, ухлопают! — кричит он.
Мгновенно мы оказываемся в квартире. В кухне разбито окно; осколки стекла и льда валяются на полу.
— Все в подполье, живо! — командует отец.
Мы берем теплую одежду, одеяла и спускаемся в подполье. Крышку оставляем чуть приоткрытой, чтобы проникал свет.Где-то ухает, ахает, трещит, гремит, и кажется — сама земля стонет и поворачивается от сотрясений. В доме дребезжат окна. В кухне с полки упал стакан. Разбился. На столе, на стеклянном графине, монотонно звякает крышка. Анна Григорьевна перепугана; она часто крестится, вздрагивает, глаза у нее беспокойные, робкие, лицо бледное.
— Ох, господи. Того и гляди, снаряд упадет на крышу, тогда всем — каюк.
Отец смотрит на нее раздраженно, зло:
— Так вот прямо тебе на голову и сядет.
У ворот раздается оглушительный взрыв — комья снега и земли звонко ударяются о стекла.Отец вздрагивает, лицо его становится напряженным. Он закрывает крышку подполья. В подполье становится темно. Слышно, как Анна Григорьевна скороговоркой шепчет какую-то молитву. В углу зелеными огоньками горят глаза кота Васьки...
К вечеру мы вылезли из подполья. В квартире было холодно. По комнате гулял ветер.Анна Григорьевна заткнула подушкой разбитое окно, стала топить печку.
Я с отцом выхожу во двор. За воротами уже толпится группа людей, созерцающая последствия боя. — Ушли,—замечает кто-то,— бросили орудия, эше-лоны и ушли в тайгу.
— А как бежали-то, батюшки!
— Пожалуй, побежишь, когда прижмут. Мы приближаемся к толпе.
За углом стоит оставленное чехами орудие. Дальше, у калитки противоположного дома, уткнувшись лядом в сугроб, лежит чех.
— Ишь, как его,— говорит ктo-то.
Через поле, к приречному заснеженному кустарнику, приближается конная разведка красных. Потные, заиндевевшие лошади тяжело выбираются из снега на дорогу. Всадники быстро приближаются к нам и, остановив лошадей, приветствуют:
— Здравствуйте, товарищи! Нет ли у вас попить? Ядвига Ямпольская убегает домой и возвращается с кувшином молока.
Красноармейцы благодарят за молоко, пьют и уезжают.За домами, на синем небе — огненное зарево пожарища. Там, на станции, пылают подожженные чехами эшелоны.
За городом, в тайге, приглушенно гремит канонада. Далекие вспышки огня, точно весенние зарницы, слабо загораются и потухают на вечернем горизонте.
Весна в этом году выдалась ранняя. В марте буйно таяли глубокие снега. По улицам текли ручьи. Овеянные весенними ветрами, хорошо, молодо пахли сосновые леса. Земля ожила, закурилась легким маревом испарений.
Семья наша тоже точно оттаяла после суровой зимы.Отец ездит теперь с воинскими эшелонами. Его одели в английскую шинель с отрезанными погонами. Мы, правда, ходим все еще в лохмотьях, но дома у нас появились хлеб, крупа, картошка, мясо, сахар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92