Он еще вздрагивал, шевелил руками, точно хотел что-то обнять.Китаец Ваня посмотрел на него, покачал головой и с болью в голосе сказал:
— Живи — нету. Кончай надо...
Нетерпеливым движением он вытащил из кобуры наган, прицелился в сердце Гребенникова и выстрелил. Гребенников вздрогнул, протянул ноги. Ваня выстрелил второй раз. На выстрел прибежал Белецкий. Глаза его блестели.
— Ты что сделал, мерзавец? — вспылил он. Китаец улыбнулся, углы его губ искривились, точно от боли.
— Моя шибко жалко его. Моя не могу смотри его мука. Моя стреляй. Все равно его живи — нету.
Оставив с Кашеком Марьясова, мы направились в погоню за дезертирами. Пройдя лес, мы увидели за ложбиной, на оголенной сопке, шедших гуськом дезертиров. Мы стали на колени и начали стрелять. Дезертиры рассыпались цепью, легли, ответили частым огнем.
Преследовать их было невозможно. Они находились на расстоянии 4—5 верст. Мы выпустили по нескольку обойм, не причинив им вреда, и вернулись.
Кашека отправили в лазарет.Симу я встретил еще только один раз, в воскресенье.
Я отпросился у дежурного по роте, и мы пошли с ней к реке.
...Мы сидим на краю утесистого берега. Река в этом месте горит тысячью осколков раздробленного солнца. Зеленоватая прозрачная вода шумит внизу, и нам видно, как лениво переворачиваются на дне реки камни.
Сима развязывает белую салфетку, расстилает ее на траве, и мы долго безмолвно закусываем. Яйца, колбаса, китайский острый, как стекло, сахар кажутся мне необыкновенно вкусными.
Сима ест мало. Она коротко посматривает на мен».
Я изучил ее и знаю этот взгляд: в нем глубокая мука женщины с вечерней улицы... Я лежу на траве, положив голову Симе на колени, и смотрю в небо. Оно голубое, чистое, лазоревое.
Сима легонько гладит меня по голове. Так меня гладили только в детстве. К сердцу моему пробирается грусть. Мы наполнены одними и теми же чувствами. Мысли теснятся в наших головах; слов невысказанных много, но разговаривать мы не можем.
Но вот хриплым от долгого молчания голосом она говорит:
— Саша, ты в маршевой роте?
— Да, Сима.
— Значит, тебя скоро на фронт пошлют?
— Да, Сима... Наверно, скоро поедем... Но ты не бойся, со мной ничего не случится.
Сима внимательно смотрит на меня, брови ее сжимаются.
— Ну что ж, Саша... Значит, так надо. Только береги себя... Ты еще такой молодой, неопытный...
Она смолкает. Ее пальцы перебирают мои волосы. На мою щеку падает холодная слеза.
Тихо, осторожно, точно притрагиваясь к больному месту, я говорю Симе:
— Я очень прошу тебя, поступи на работу... Нельзя так жить... Я с ума сойду, если ты...
Губы мои вздрагивают.Сима сидит задумчивая, грустная. Потом с какой-то горечью в голосе она произносит:
— Обязательно, Саша... на стекольный завод я хочу... Я еще в Иркутске хотела работать, да вот... жизнь... проклятая жизнь... Когда я уехала от вас, устроилась прислугой к одному торговцу. Прослужила я очень недолго у него. Кто-то сообщил хозяину о моем прошлом. И он выгнал меня прямо на улицу, считая за грех держать в своем доме вместе со своими дочерями. А дочери-то, Саша, каждую ночь таскались с офицерами по гостиницам. Я вышла на улицу с узелком, у меня не было ни знакомых, ни комнаты, ни денег. Весь день я ходила по городу. Что я только не передумала в этот день. Вечером я пошла на Ангарский мост. Топиться хотела. На мосту было тихо, безлюдно. Положила узелок на землю, глянула — боже мой! Город горит в огнях, с берега до-
носится музыка, молодежь на лодке проплыла. Неужели, думаю, больше никогда не увижу ни звезд, ни огней, ни неба. И стало жалко, жалко расстаться с жизнью, так жалко, Саша... И вот взяла я свой узелок и — скорей, скорей ушла от того места... Всю ночь я молилась богу... так молилась... И плакала. Я никогда так не плакала... Выплакалась, и стало мне хорошо—-даже уснула на скамейке в саду... А утром нашли меня казаки и привели в казарму... Ну и... не могу я вспоминать об этом... Эх, да что и говорить...
Она приподняла мою голову, встала, поправила примятое платье.
— Пойдем, Саша, скоро последний поезд. В следующее воскресенье приходи сам. А если уедешь... береги себя.
И она прикоснулась мягкими, чуть дрогнувшими губами к моей щеке.
На вокзале уже стоял товарный поезд. Сима забралась в пустой вагон...
Ночь. У дверей, покачиваемый ветром, горит закопченный фонарь. Сквозь почерневшие стекла падают блеклые лучи света. Казарма спит. Я хожу по коридору — между двухъярусными нарами. Вперед — назад, вперед— назад. Пять часов я уже несу дежурство дневального. До утра еще долго. Сейчас — два. Много я сделаю шагов до утра. Хоть бы кто-нибудь поднялся покурить.
Кто-то громко, раздражительно храпит. Ах, как надоел этот храп! Разбудить, что ли? Я подхожу к тому месту, откуда раздается храп. Это Борис.
Он лежит на нижних нарах, подстелив под себя брюки; суконная гимнастерка с блестящими пуговицами — у него под головой.
Глаза его полуоткрыты, на толстых губах пенится слюна: он тяжело дышит, в горле у него что-то клокочет.Я выглядываю в открытое окно.
На улице тишина. Бараки залиты лунным светом. На серебрящемся песке лежат длинные уродливые тени...
В казарму входит командир роты Голубев. Я начинаю рапортовать:
— Во время моего дежурства...
— Не надо. Отставить,— говорит он.— Поднять тревогу! Через десять минут в полной боевой готовности быть у казармы!
— Есть, товарищ командир!
Я отыскиваю на нарах рожок горниста. Голубев уходит. Невнятный, хриплый звук вырывается из рожка. Повторяю сигнал. Точно смытые водой, с нар соскакивают люди. Волнуясь и шумя, они натягивают на себя обмундирование, торопятся, ругаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92