Нюся положила платье на стол, взяла книжку, посмотрела дешевые яркие картинки и, отбросив, сказала:
— Яка це брехня... Да усэ про царей да про богатых пишуть, а про рабочу людину ничого нема.
Следующую книгу — «На новом пути» Иванова мы прочитали за три вечера. Нюся прослушала трагическую историю женщины, попавшей на содержание к купчику, и разрыдалась, когда, брошенная любовником, она мучительно умирала от туберкулеза...
Нюся плакала. Я закрыл книжку и собрался уходить. Она задержала меня у низеньких дверей, грустная, с распухшими от слез глазами, посадила на стул и опять заставила читать.Старуха не понимала слез дочери и смотрела на меня сурово, сощурив злые глаза,
Дома у меня за короткое время накопилась небольшая библиотека — каждый день я уносил из магазина по книге.Как-то вечером Нюся пришла и сама отобрала книгу, засунув ее под стопку бумаги. Весь следующий день я ходил возле этой стопки, но стащить книгу не удалось.
Мое беспокойное поведение вызвало у хозяина подозрение. Как видно, чтобы последить за мной, он вышел в соседнюю комнату. Я мгновенно сунул книжку под рубаху и отошел к витрине. Минут через пять хозяин вернулся, сел на стул и косо взглянул на меня. Я понял, что он знает о моем преступлении, и ждал, когда он заговорит. Но он молчал, и взгляд его был для меня пыткой. Только вечером, перед закрытием магазина, хозяин подозвал меня и сказал:
— А ну-ка отверни рубаху, я посмотрю, что у тебя там.
Дрожа от волнения, я отвернул рубашку.Степан Карпович вытащил спрятанную книжку, бросил ее на полку и, отсчитав рубль пятьдесят копеек, заработанные мною за две недели, сказал:
— Больше ко мне не приходи: воров мне не надо...
Каждое утро я просыпаюсь с восходом солнца и направляюсь в киоск на главную улицу за свежими газетами.Положив газеты в сумку, стремительно бегу по улицам, звонко голося:
— Го-о-олод в Германии!.. Новые победы на австрийском фронте!.. Тысячи пленных! Наши войска переходят и наступление!..
Газеты у меня берут охотно. На вырученные деньги и покупаю папиросы, колбасу и иду в театр. Я забираюсь на галерку, ем колбасу и с захватывающим интересом смотрю на сцену, где актеры, в пышных костюмах поют и пляшут среди украинских хаток.
Я смеюсь, люблю, ревную вместе с актерами...Возвратись домой, долго хожу около окон по снегу, чувствуя, как ноют от холода ноги. Всматриваюсь через замерзшее окно в темную тишину квартиры, но никого не вижу. Осторожно стучу в раму.
Володя просыпается и, открыв дверь, сообщает:
— Мама не велела открывать тебе двери, потому что ты мало даешь ей денег.
— Пусть попробует,— дерзко отвечаю я и, сняв башмаки, мокрыми, озябшими ногами осторожно ступаю по земляному полу.
Анна Григорьевна подымает голову, как только я сажусь на деревянную скрипящую кровать.
— Ты что же, большой уже стал, слушаться не хочешь: по ночам шляешься? Завтра же уходи куда глаза глядят — не надо мне таких. Черт тебя знает, где ты шляешься! Может быть, воровать по ночам ходишь. Не надо мне воров!..
— Никуда я не уйду.
Анна Григорьевна вспыхивает:
— Замолчи! Ложись спать, щенок, а то на улицу в одних подштанниках выкину... Хамская порода! Боже мой, боже мой! С какой рванью я свою жизнь связала!.. А сколько порядочных женихов было...
— Офицеры, лавочники, чиновники — ну и шла бы за них,— тихо говорю я ей.
— Замолчи! Замолчи! Иначе убью, как скотину!.. Я долго не могу уснуть.
Мягкий февральский снег похрустывает под ногами. Ветерок приятно холодит лицо. Запахиваю широкую и длинную отцовскую тужурку, но все равно холодно. «Ничего,— думаю я,— сейчас получу газеты: буду бегать — теплей станет».
Меня поражает пустота улиц... Киоск закрыт... Жду. Стараясь согреться, прыгаю, хлопаю себя руками... Киоск не открывают. Решаю пройтись по главной улице.Из-за угла навстречу мне идет толпа с красными флагами, с песнями, которых никогда в жизни мне не приходилось слышать. Я с любопытством рассматриваю толпу и ничего не могу понять.
На базарной площади, подле пустующих столиков и навесов, замечаю выстроившихся шпалерами полицейских. Меня удивляет, что они не разгоняют поющих людей. На шинелях полицейских нет погон, а на маленьких кругленьких шапках нет медных лент с кокардами наверху. Они стоят без оружия, тревожно озирая проходящих людей... Толпа народа все больше и больше. Люди идут через базар — на главную улицу, к памятнику Харитоненко. Я стараюсь узнать, что произошло, но мне никто не отвечает. У памятника Харитоненко, на трибуне, появляется человек в фетровой шляпе и в пенсне с черным шнурочком, и я впервые в жизни слышу слово: «Революция».
Узнаю, что царь отрекся от престола, что образовано новое правительство и что сегодня ночью остановились все фабрики и заводы.Я с восхищением слушаю ораторов, пламенно размахивающих руками, призывающих еще сильнее защищать республику от варваров-немцев. Люди запрудили улицу и возбужденно кричат, когда на трибуне смолкает оратор.
От памятника колонны демонстрантов беспорядочно, мелкими шагами двинулись по оживленной, праздничной улице.С заснеженных балконов, через открытые форточки смотрели любопытные.Только к вечеру стали расходиться по домам группы демонстрантов.
Газеты в этот день не вышли. Поздно вечером я вернулся домой без заработка, голодный. Февральская революция принесла мне огромный ущерб.Дома, за столом у кипящего самовара, я застал Анну Григорьевну, наставника баптистской секты и Либштейна.Раз в месяц Анна Григорьевна получала пособие из комитета помощи беженцам и в дни получки приглашала гостей.
Поставив руки на стол, держа в руках блюдце, Анна Григорьевна дула на горячий чай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92