Смотрю на отца: он, кажется, цел, пуля пронеслась где-то рядом. Над головой еще качается надломленная ветка.
Да, да, отец цел: он, кажется, что-то говорит. Но что именно, понять я не могу. Он опять ползет, волоча за собой ружье. Ползу и я.Выйдя из кустов, отец встает и поднимает кверху руки. Я следую его примеру...
Перед нами стоит офицер. За плечом у него винтовка, в руке — наган. Он внимательно оглядывает отца. На смуглом лице его застыла напряженная улыбка.
— Что Делал в кустах? —спрашивает офицер, и сухие его губы оттопыриваются, как у рыбы, хватающей воздух.
Отец молчит. Из глубоких впадин тревожно смотрят зеленоватые глаза! Со лба на лохматую бороду скатываются прозрачные капельки пота и, застыв, блестят, как утренняя роса.
— Что делал в кустах? —настойчиво спрашивает офицер.
— Я отдыхал... Так хорошо там, тихо... — искусственно улыбаясь, сбивчиво отвечает отец.
— В кустах-то?.. А в тайге что делаешь?
— На птиц охочусь... Я страсть люблю охоту.
— Ну, хорошо, в контрразведке мы попытаемся подробней узнать.
— Зачем в контрразведке? Я ничего плохого не делаю. Вы бы отпустили меня, господин, охота вам возиться со мной.
Всматриваюсь в офицера и узнаю в нем капитана Терехова, прославившегося гуляку, ухажера, виновника гибели моей сестры. От волнения дрожат руки.
— Мальчик,— приказывает мне Терехов,— обыщи его!
Выворачиваю карманы отцовской тужурки... Удостоверившись, что у отца ничего нет, Терехов берет отцовское ружье и говорит:
— Иди вперед... Хорошо, что расседлалась лошадь и я отстал от своих, а то ты, голубчик, так и просидел бы здесь.
Отходим несколько шагов и натыкаемся на гнедую красивую лошадь, привязанную к дереву. Терехов легко садится в седло. Лошадь танцует, подпрыгивает, шевеля острыми ушами.
Мы идем по лесу. Шумят верхушками деревья. Поднялся ветер. Становится прохладно. Отец поднимает воротник тужурки. Ноги мои зябнут. Где-то далеко, точно раненый, кричит дикий козёл.
— Козлик, гуран, господин офицер... Эх, зря вы меня побеспокоили, господин офицер, может быть, я сейчас за козлом пошел бы,—заискивающе говорит отец.
— Ты поменьше разговаривай,— злобно отвечает Терехов.
Мы идем часа полтора и выходим на узкую извивающуюся тропинку. Тропинка заросла травой; она выводит нас к ручью.
— Пожалуй, отдохнуть нужно, господин офицер: ноги что-то устали.
— Что же, отдохнем,— соглашается Терехов и слезает с лошади.
Он бросает поводья, лошадь отходит к ручью, тянет мягкие, бархатные губы к воде.Терехов небрежно разваливается на пригорке, протягивает отцу серебряный портсигар.
— Закуривайте.
— Пожалуй, не вредно побаловаться хорошим табачком. Спасибо.
Наступает молчание. Офицер крутит пальцами барабан револьвера. Отец курит, держит себя развязно и даже шутливо.У наших ног бежит ручей: быстрая, стремительная вода клокочет, пенится вокруг выпирающих со дна камней. За ручьем, за каменистым отлогим его берегом идуг густые низкорослые заросли кустарника.
— Зря вы меня терзаете, господин офицер; подержите, опросите и отпустите,— говорит отец.
Терехов смотрит на него недоверчиво и с любопытством.
— Вы не хитрите. Товарищ... Так, что ли. Скажите, вы давно на положении лесного зверя?
— Я не понимаю, за кого вы меня считаете? — пожимая плечами, удивленно говорит отец.
Офицер смеется, блестят его ровные, красивые зубы.
— За боль-ше-ви-ка! — протяжно говорит он, и опять лицо его вздрагивает от смеха.— Вы меня не проведете. Я старый воробей... Что вы думаете: нужны мне какие-нибудь доказательства?.. Вы лучше скажите мне: давно вы из своего отряда и зачем в город пробираетесь?..
— Я сегодня только из дому на охоту ушел.
— А брюки-то ваши в смоле-с! Фуражка, пиджак оборванный! Вот и сапоги ободраны о кусты... Мальчик!— обращается он вдруг ко мне.
Я подхожу к Терехову.
— Ты давно дозором служишь?
— Каким дозором?
— Ну, у отца-то?
— Мы сегодня только из.дому.
— Ну ладно, ладно: приедем, поговорим, потолкуем. В контрразведке у нас очень хорошо умеют разговаривать.
Отец смотрит на него зло, с ненавистью: лицо у него темнеет, на левом виске набухает жила. Это признак охватывающего его бешенства.Я чувствую, что у отца созревает какой-то план, и слежу за каждым . его двимсением. Отец опускает на землю сильную, мускулистую руку. Длинные черные
пальцы его сжимают финский нож, спрятанный в голенище.А Терехов спокоен. Он занят часами, прикрепленными к руке. С ними что-то случилось: он прикладывает их к уху, заводит...
Отец словно только и ждал этого момента.Он вскакивает, точно ужаленный, и всем телом рушится на Терехова. Судорожно растопыренные пальцы сжимают горло офицера.
— Отпусти, скотина! От-п-п-у-с-с-ти-и!
Лицо офицера становится пятнистым; глаза большие, выпуклые, как у мертвеца. Он отбивается ногами, рука его нащупывает наган.
Еще мгновение, и руки белогвардейца слабнут. Он невнятно вскрикивает.Я закрываю глаза, прижимаюсь к сосне. Отец стоит, нагнувшись, около Терехова, который вздрагивает, конвульсивно подергивается. Потом голосом смертельно утомленного человека отец говорит:
— Идем, зароем где-нибудь.
Терехов лежит, поджав ноги к животу, правая рука с растопыренными пальцами прижата к груди, левая отброшена в сторону; всклокоченная голова выпачкана в земле, лицо фиолетовое, опухшее.
Вспоминается звонкий его смех в станционном буфете и Сима, остриженная, бледная после болезни.
— Это тебе за Симу...
Глаза мои заволокла дымка слез.
— За Симу, говоришь? Это почему за Симу?..
— Это Терехов.
— Откуда же ты его знаешь?
— Я видел его много раз с Симой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92