Поднялся, посмотрел наверх — смешной, запачканный снежной пылью, и гихо побрел вдоль реки.
— Вот проводили, век будет помнить,—смеясь, сказал Корабельников, и мы повернули назад.
А на краю обрывистого берега все еще стояла шумная, смеющаяся толпа. Мальчишка в борчатке и огромных валенках, засунув в рот пальцы и надуваясь до красноты, пронзительно свистел ему вслед.
Давно прошла пора предвыборных митингов. Много месяцев тому назад в Чите, в великолепном Второвском здании, украшенном ослепительными огнями, состоялось Учредительное собрание.
Говорят, что меньшевикам и эсерам удалось протащить в состав правительства своих представителей.Но теперь нас тревожили новые события.Из Калгана через бескрайние степи Монголии, через леса с хоругвями и крестами двигались подготовленные японцами озверевшие банды барона Унгерна. Они жгли города, ловили и вешали евреев, рубили головы русским рабочим; отрубленные головы нанизывали на пики и так шли сотни верст, демонстрируя свою жестокость.
По шоссе, через степную Монголию, и по узким таежным тропам день и ночь бежали китайцы, евреи, русские.В далеких и глухих пограничных селах организовывались кулаки. Они откапывали из земли клинки и винтовки, группировали вокруг себя дезертиров и уходили в тайгу, обстреливая пограничные разъезды и посты.
Небольшие пограничные заставы жили тревожной фронтовой жизнью.Однажды, когда на нашу границу участились налеты бандитов, с далекого пограничного пункта приехал начальник заставы Петрунин. Пять дней без отдыха и сна верхом на мохнатой монгольской лошаденке, он пробирался сквозь заросли девственной тайги, шел по таежным тропам, переплывал реки.
Высокий, сутуловатый, с загорелым лицом, он поднялся по лестнице в отдел ГПУ. Петрунин был в грязной, пропотевшей гимнастерке, в высоких изношенных унтах, с клинком и кавалерийской винтовкой за плечами.
В коридоре он выпил несколько стаканов воды, вытер обильно выступивший на лбу пот и, посмотрев на незнакомые лица, произнес:
— Дубровин где?
Ему указали кабинет, и он, не спрашивая разрешения, прошел в комнату Дмитрия Ивановича.Никто не знал, о чем они говорили. К концу дня Дубровин вызвал меня, Белецкого и еще двух сотрудников.
Он откинулся на спинку стула и, посмотрев на нас задумчивыми глазами, сказал:
— Поедете с Петруниным на монгольскую границу. Там сейчас тяжелое положение. Барон Унгерн организовал в Китае банду. Сейчас они перебрались в Монголию, и их небольшие отряды нападают на наши пограничные деревни. Завтра же выедете на пароходе в Троицкосавск, а оттуда на лошадях в Линзу. Линза — это кулацкое казачье село. На левой стороне реки — бедняцкое село Уныр. Линзяне постоянно враждуют с уныряпами. Возможно, что линзянские кулаки обратятся за помощью к барону Унгерну. Сейчас же, как приедете, нужно будет организовать из унырян отряд и изъять линзянских заправил. Обстановка сложная, ответственная. Смотрите, не подкачайте. Ухо нужно держать востро...
Предложение Дубровина о поездке на границу мы приняли с воодушевлением и весь день, возбужденные, готовились к предстоящей поездке.
Вечером к нам пришел Петрунин. Он сел на кровать, набил табаком китайскую трубочку с янтарным наконечником и, попыхивая, сказал:
— Завтра в шесть часов утра отходит пароход, ждать вас буду на пристани.
Он посидел еще несколько минут, постучал трубкой о толстый, пожелтевший от дыма ноготь и, натянув на затылок фуражку, вышел.
...В Троицкосавске нам выдали лошадей, и в тот же день мы двинулись в путь.Мне досталась мохнатая приземистая монгольская лошаденка. Она неподвижно стояла у коновязи с закрытыми глазами. Я сел на нее с чувством острой обиды.
Чтобы придать голове Маньки боевой вид, я пробовал натянуть поводья, но лошаденка только тряхнула ушами и опять опустила голову.«Ничего из нее не выйдет»,— с огорчением подумал я и решил, что в первой же деревне сменяю ее на лучшую.
Петрунин пришпорил коня, и весь отряд тронулся в путь.
Отряд я догнал далеко за городом, когда он переходил реку. Ребята встретили меня веселыми взглядами, а сухой, узкоплечий Кухарчук спросил:
— Ну, как твоя маханья потрухивает? Норовистая! Того и гляди — сорвется и понесет...
— Пошел к черту, заборная жердь,— выругался я и первый погнал Маньку в реку.
— Видишь! Видишь! Как она несет его! — смеялся Кухарчук.
...И вот я постепенно привык к Маньке. У нее добрая безобидная морда и грустные глаза. Когда у меня устают спина и ноги, я соскакиваю с седла на землю. Манька идет рядом со мной, трется мордой о мое плечо и преданно смотрит в глаза.
У меня от усталости одеревенели ноги. Я не могу разогнуть спину. Борька тоже устал, но, как всегда, он пытается казаться бодрым. Он поет какие-то одному ему известные песни, понукает лошадь и, чтобы не уснуть, поминутно курит.
Кухарчук привязал к седлу винтовку, снял гимнастерку и идет в нижней рубахе. Он уже не шутит надо мной, не подгоняет плетью Маньку и не хвастается резвостью своего коня. Вороной конь, как и хозяин его, еле передвигает ноги, опустив отяжелевшую голову.
И даже Дорджиев, половину своей жизни проведший верхом на лошади, кажется мне измученным. Он вырезал сучковатую палку и, опираясь на нее, идет в самом конце отряда. Коммунарка у него съехала на затылок, жесткие черные волосы его блестят точно напомаженные, а добродушные глаза стали еще уже.
Но Петрунин смотрит бодро. Он привык к большим таежным переходам с детства.Конь его осторожно ступает по лесной дороге, наставляя вперед уши и прислушиваясь к журчанию реки.Когда хочется курить, Петрунин слезает с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92