— Нет, нет, господин, я очень благодарю вас, я достаточно выпил.
— Пей, слышишь! — закипая злобой, кричал отец.
— Ну если бы я мог, разве я не выпил бы?
— Ах, ты не хочешь пить, не хочешь уважить фронтового человека.
Отец поднялся, высокий, с злобным взглядом, и со всего размаху швырнул стакан на пол; осколки стекла разлетелись по всей комнате.Сапожник дрожащей рукой поднял свой стакан с брагой и поднес его к губам.
— Ну то-то,— прохаживаясь по хрустящему стеклу, прогудел отец — Анна, собери стекло.
Анна Григорьевна подмела пол. Дети поднялись и ушли из-за стола к дверям. Либштейн и отец больше не разговаривали; они пили молча. Анна Григорьевна болтала всякий вздор, чтобы разрядить напряжение, но ей это не удавалось.
Вечером, когда за окном потемнел город, отец отодвинул стол и, посмотрев на молчаливого сапожника, сказал:
— Ну дуй домой, спать буду. Ты не сердись на меня. Я это так... Нервный стал... Завтра допивать приходи.
Либштейн ушел к себе, а отец, скинув щегольские сапоги, не раздеваясь, лег на кровать.Осень тысяча девятьсот семнадцатого года. Город Валк.Мы заняли великолепную просторную комнату в доме владельца кирпичного завода, недалеко от вокзала.
Дом наш и кирпичный завод были окружены мелкими озерами. Вода в них мутная, глинистая. За деревянными сараями завода шумит мохнатыми вершинами сосновый лес. От него идет гул — розный и протяжный, как завывание ветра.Рядом с домом, в здании бывшей конторы, помещается железнодорожный батальон. Там всегда бывает людно и весело. По вечерам в казарме гремят песни.
Песни волнуют меня. Особенно же прельщает казарма сытной пищей.Днем, когда отец в поездке, я брожу по вокзалу между воинскими эшелонами и присматриваюсь к людям. Война надоела солдатам. Говорят о ней лениво и неохотно. Эшелоны ежедневно уходят на запад. Из открытых товарных теплушек идет тяжелый, душный запах щей и солдатского пота. Кое-где в вагонах медленно постукивают копытами лошади. У солдат и лошадей грустные глаза.
Отсюда я ухожу на станцию. Здесь душно, тесно и грязно. Солдаты, возвращающиеся с фронта, беженцы с детьми и вещами валяются на грязном полу. Облака сизого махорочного дыма плавают над людьми. Рассматриваю людей, читаю кричащие со стен плакаты о займе свободы и победной войне до конца. Мне непонятны эти плакаты, непонятна война, непонятны горячие призывы умирать на полях сражения, вдалеке от родных городов и сел.
Дома я беру книгу с этажерки, которую хозяин оставил у нас. Книги не нравятся мне: они толстые, скучные, с мелким шрифтом.За стеной — мягкий, грудной голос Ирмы, дочери заводчика, и звуки рояля. Мечтательно глядя в окно, я слушаю ее голос. Каждый день я слышу новые арии.
Ирма — высокая, стройная блондинка с спадающими на плечи прядями золотистых волос. Она кажется мне очаровательной. Я даже говорить боюсь в ее присутствии, чтобы не ляпнуть что-нибудь грубое.
Сима тускнеет перед ней. У Симы — грубые, жесткие руки и загорелое, обветренное лицо. У Ирмы — руки мягкие, нежные, с синими ручейками вен, и атласная кожа на лице.
Сима ненавидит Ирму за ее заносчивость и изысканные манеры.
— Поставить бы ее на кухню горшки мыть,— я бы посмотрела, какая она будет,— говорит Сима.
Отец часто бывает у нашего хозяина. Хозяин тайно вечером приносит из подвала бутылку настойки, и они усаживаются за стол. Отец сидит чинно, откинув назад голову и вытянув на столе руку. Говорить он старается «по-интеллигентному», но, видно, получается это смешно. Когда за столом смеются над каким-нибудь неудачным его выражением, он делает тупое, недоумевающее лицо и говорит:
— Я, господин Мюллер, воспитывался в лейб-гвардии его императорского величества полку...
— Что же вы там делали? — смеясь, спрашивает бритый заводчик.
— Я оружейным мастером был. Мне полковники, генералы приносили в починку свое оружие. «Сделайте, говорят, господин Яхно». Никогда, чтобы там что-нибудь такое, как с солдатами: всегда по вежливости со мной — за ручку.
Иногда отец, чтобы показать свою «интеллигентность», берет с этажерки книгу и читает. Книгу эту он читает давно, но дальше первых страниц не движется.
Этажом ниже живет офицер Мицкевич — командир железнодорожного батальона. Он появляется в квартире Мюллера неожиданно, позванивая шпорами и щеголяя великолепием новенького, всегда выутюженного мундира.
Жена Мюллера, пожилая, но красивая, сохранившаяся женщина, садится за рояль, и офидер, мягко обняв тонкую талию Ирмы, плавно носится по блестящему паркету. Ирма смеется, у нее счастливо блестят глаза.
— Эх, разве такие балы я устраивал,— вздыхал старый Мюллер,— как хотите, господин Мицкевич, надоела мне война.
— Мне не меньше, господин Мюллер,— усмехаясь, отвечал офицер.— Приятно ли ежедневно дрожать от сознания, что прилетит немчура и бросит па твою голову бомбу.
Отец сидел, покуривая, неразговорчивый и неловкий. В такие моменты на него никто не обращал внимания, и, чувствуя это, отец томился от сознания своего ничтожества.Однажды, зайдя в кухню, я услышал из гостиной разговор. Говорил Мицкевич:
— Зачем вы пускаете к себе этого хама: он вам может вшей принести.
— Он сам приходит... придет и сидит.
— Видят, что вы его угощаете, ну и приходит поэтому...
— Ну, как не угостить человека, когда сам что-нибудь кушаешь,— неловко.
— А вы бы дали как-нибудь понять ему...
Я не дослушал разговора и вышел в коридор. Было обидно за отца. Я возненавидел офицера, его гладко причесанные волосы, прищуренные глаза.Вечером, когда отец вернулся из поездки, я сказал ему:
— Ты больше не ходи к хозяину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92