Наверное, любовь у таких женщин какая-то своя, не мешающая любви к самой себе. И бесполезно с Томочкой говорить, бесполезно доказывать.
— Что требуется от меня? — Елена Ивановна постаралась возможно мягче задать этот вопрос и тоже не смогла.
— Пожалуйста, позвоните в больницу, чтобы его там оставили. Если же они и вас не послушают, тогда... тогда в вашем районе не одна клиника. Пусть его переведут.
Елена Ивановна все же попыталась объясниться с Томочкой, потому что представила себе, каково будет Каминскому, когда узнает: домой его брать не хотят.
— Но ведь бессердечно, вот так... бросить человека! Беспомощного. Подумайте-вокруг больничные стены, чужие люди...
— Но ему созданы все условия. Отдельная палата.
— Жизнь прошла в море, вдали от дома. И когда уже плавать не может, остаток дней, последние часы опять — в чужих стенах. Ему нужны сейчас близкие, дорогие люди: вы, сын.
— Сын далеко. А я и так каждый день хожу. Нельзя же быть таким эгоистом,— горячо произнесла Каминская.— Прошу вас, поймите меня как женщина женщину и помогите. Елена Ивановна молчала.
— Вы должны мне помочь! — Томочка встала, подошла к ней.
— Нет,— решительно проговорила Елена Ивановна, — В такую минуту отказываетесь?
— Вам—отказываюсь.
— Хорошо. Я принесу от него письмо. Он сам напишет.
— Не надо.
— Ну что вам стоит?!
Елена Ивановна сделала шаг к Каминской и, пересилив себя, попросила:
— Возьмите его домой. Ну пожалуйста! Вам помогут, если нужно, и... материально. Возьмите! Вы ведь любили его, жизнь вместе прожили.
Каминская горько усмехнулась:
— Сколько ему осталось? Месяц, два?
— А вы уже его похоронили... Но даже месяц. Пусть месяц. Для него эти тридцать дней — как для вас тридцать лет, целая жизнь.
— Вы не можете или не хотите меня понять. Лучше бы сразу пошла в водздрав или к начальнику пароходства.
Но Елена Ивановна, не слушая ее, продолжала:
— Вспомните, когда они на три дня приходили из рейса! Только на три дня! Для нас — целых три дня вместе! Как ждали мы пп.ч кратких счастливых свиданий.
— Ну что вы сравниваете, право же — странно.
— Прощайте,- негромко сказала Елена Ивановна и отвернулась.
Страшна одинокая старость. Всю жизнь Каминский был среди своих товарищей, которые после многих лет плавания становятся как бы одной семьей.
Теперь семья осталась там, в море, а своя, родная, оказалась вовсе не семьей. Придумал вдали от дома Томочку, верную и преданную. И не знал, с кем жил столько лет. Долгие разлуки, короткие встречи, всегда праздничные, всегда радостные, и не было будней.
Запавшие глаза, резкая горькая морщина у губ, седая голова на желтоватой больничной подушке. Жалость унижает — так почему-то принято считать. А как же любить, если не жалеть, не сочувствовать? В народе говорят —
любит, жалеет. Разве жалость не та же человечность? Лгобаша пожалела Сизова, и сразу же видишь, что она за человек.
Жалость — унижает? Сильного не унизит. Да разве и сильный не нуждается в сочувствии, порой и в том, чтобы и его кто-то пожалел. Не может и не должен человек всегда, всю жизнь ходить застегнутым па все. пуговицы. Когда-то нужна и разрядка.
ГЛАВА 38
Татьяна приехала в Киев за три дня до Нового года. У нее было, достаточно времени и на консультации по поводу своих больных, и на то, чтобы вместе с профессором Сосницким обсудить первые разделы диссертации. Присутствовала на консилиумах и консультациях, ходила по большим светлым палатам, мысленно отмечая, что можно будет ввести и у себя.
Лечение ребят такое же, рабочие комнаты такие же, но здесь более спокойные — домашние условия, не так дети чувствуют больничную обстановку. Посетила операционную.
Об операции на мозге с помощью луча лазера много слышала и много читала, но все же, увидев ее, была потрясена. Физика все увереннее, воинственнее вторгается в лечение больных, в исцелении, которых медицина раньше была бессильна. И чувство тревоги, вероятно, родилось оттого, что слишком скудны были познания Татьяны в области физики.
Не удержалась, сказала об этом Сосницкому. Он улыбнулся:
— Нельзя объять необъятное.
Но именно потому, что не стал говорить с ней всерьез и решительно перевел разговор на другую тему, Татьяна почувствовала: в чем-то задето его самолюбие.
В канун Нового года он после пятиминутки задержал Татьяну в своем кабинете. Она подумала, что профессор выбрал не очень удобное время для разговора о. ее диссертации. Будут приходить, отрывать, да еще телефонные звонки.
Но Сосницкий сказал, что о ее работе поговорят после праздников, сегодня же он намерен сообщить ей нечто не менее интересное.
Закинув назад голову с волнистыми русыми волосами,
в которых было уже много седины, он выжидающе смотрел на Татьяну. Но она не торопилась высказывать своего любопытства, и терпеливо ждала.
— Вы прекрасно выглядите,— наконец произнес Сосницкий.— Сколько вам лет, Татьяна Константиновна?
— Тридцать четыре,— ответила с некоторым недоумением.
— Тридцать четыре...— в раздумье повторил Сосницкий.— Да, так вот что. У нас вакансия заведующего отделением. И я хотел предложить вам переехать в Киев.
— И для этого спросили, сколько мне лет? — растерялась от неожиданности Татьяна.
Перейти в такую клинику! Работать с такими выдающимися медиками!
Сосницкий не сомневался в ее согласии, А она? Откажется? Оставить клинику нелегко. Оставить клинику — это оставить ребят. Сашу, Юрика, которым она еще очень понадобится.
Но ведь не одна она их лечит. Обойдутся и без нее.
— Так что, Татьяна Константиновна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126