И, наверное, не будет больше никаких признаний, объяснений. Несколькими словами здесь, в этой снежной чистоте, он все сказал. И о своей любви.
И словно бы в подтверждение того, что не было произнесено вслух, но что должна была она почувствовать, Сосницкий, коснувшись ее руки, спросил:
— Пойдем назад, Танюша?
И это обращение ее не удивило. Но она не представляла себе, как смогла бы назвать его «Степан», «ты». Никак не смогла бы.
— Пойдем,— сказала глухо, ни теплоты, ни ласки в ее голосе быть не могло. Наверное, «Танюша» ему говорить не следовало. С некоторой досадой подумала: откуда такая уверенность, будто она ринется ему навстречу по первому зову. Она глубоко признательна за его внимание, помощь и поддержку. Особенно в те времена, когда стояла на распутье. Разве за все это не отвечала она благодарностью, даже влюбленностью в его ум, опыт, да что там... Одно время даже нравился... Очевидно, та легкая влюбленность и дала ему право...
— Вы устали?—спросил Сосницкий и, поравнявшись, взял Татьяну под руку.
— Вам неудобно идти,— сказала Татьяна.
Но он не обратил внимания на ее слова, упрямо ступая по глубокому снегу. Вот оно —то, к чему когда-то стремилась. Даже не нужно ничего говорить — лишь заметить, как он осторожно прижал к себе ее. локоть. Но она не хотела этого замечать, а он, наверное, был убежден, что она согласится, с радостью согласится и на переезд, и на то, чтобы стать женой профессора Сосницкого. Он все решил и да-
же деликатно отодвинул ее ответ там, в кабинете, чтобы дать освоиться с внезапностью обрушившегося на нее счастья. Ей нечего решать. Все продумано. Сначала будет защита, а потом все остальное. Для окружающих — она сама всего достигла. И даже для нее самой.
А если... если все это она сейчас придумала, не захотела понять и оценить простое душевное тепло этого, вероятно, очень одинокого человека и так холодно, так мелко разложила по полочкам сделанное им добро?
Наверное, ничего он заранее не придумывал. Помогал, симпатизировал. А если хочет избавиться от одиночества, если искал и ищет, как всякий человек, счастья, что же тут такого? Что ее так возмутило? Собственные домыслы?
У той, которую он любил, не могли бы явиться подобные мысли. И напрасно привез ее, Татьяну, к своему прошлому. Того, что потерял, никогда ни с кем не найдет.
Прошлое — это только их прошлое, и этот лес, детство, юность, любовь. И если встретит он любовь, то другую, не похожую на ту, по которой, наверное, до сих пор тоскует, потому что та была его юностью.
— Невозможно вернуть ни прошлого, ни прежних чувств,— сказала Татьяна.
Он внимательно, даже как-то настороженно взглянул на нее. Потом, раскрыв дверцу машины, на секунду замер:
— Почему же невозможно?
— Ответить — значит сказать банальность.
— Вы правы,— и пропустил вперед.
Она замедлила шаг. Зачем так безжалостно? За этим: «Вы правы...» — многое, И не только то, о чем думала. Какая-то покорность. Чему? Времени, которое никого не щадит. Растоптала его надежду вернуть хоть немного, хоть видимость молодости. Грубо и зло отвергла. Профессор Сосницкий — это там, здесь — одинокий, стареющий, осознающий это человек, надеявшийся. удержать, остановить неумолимое время. Что-то вернуть. Зачем же такая жестокость?..
— Степан Савельевич, дорогой Степан Савельевич, спасибо вам за этот чудесный вечер,— негромко проговорила и, взяв его под руку, остановилась.
Потом они сидели у заснеженного окна маленького уютного загородного ресторана.
Здесь, среди празднично нарядной толпы, рядом с Татьяной, был снова уверенный в себе, чуть-чуть надменный профессор Сосницкий. Вместе со всеми поднимал бокал шампанского, танцевал со снисходительной улыбкой, шутил и ухаживал. Татьяне было весело и немножко грустно. Она танцевала с Сосницким и с какими-то незнакомыми, но очень симпатичными людьми.
— Останьтесь еще на несколько дней,— наклонившись к ней, сказал Степан Савельевич.
И вдруг от этих слов улыбка сбежала с ее лица.
— Нет, нет. Послезавтра у Юрика операция. Нет! — проговорила, и словно закончился новогодний праздник, исчезло веселье.
Юрика в московской клинике готовят к операции. И Лиза, вероятно, места себе не находит от тревоги за жизнь ребенка, а лечащий врач развлекается, позабыв обо всем.
— Что от того изменится?
— Все равно — мне пора домой.
ГЛАВА 39
Это был день настоящего торжества. Все поздравляли друг друга. Не умолкали телефонные звонки. И, казалось, Андрей должен бы радоваться вместе со всеми. Но к этому чувству примешивалось какое-то другое, какая-то растерянность, словно что-то невозвратимо ушло, оставив после себя пустоту. Столько дней и ночей видел перед собой это чудо. Да, еще в проекте станок казался чудом. Потом с ним Андрей свыкался все больше и, в конце концов, стал думать о нем, словно о ком-то живом, навсегда вошедшем в его жизнь. Все планы, все каждодневные дела и мысли связывались с ним. И мысли эти ни оставляли его ни дома, ни в автобусе, ни за праздничным столом.
Угол цеха, где стоял станок, незнакомо пустой: убрали чертежи, которые были развешаны, как белье для просушки, на стойках, станинах — везде, где только можно.
Теперь он пойдет на Всесоюзную выставку достижений народного хозяйства, пойдет в серию.
На собрании сказали:
— Будущее мирового станкостроения.
— Станки высокой точности. Предначертания партии становятся явью,— дополнил Иван Осадчий.— Тяжелое машиностроение мы с вами будем оснащать станками с
программным управлением. Только с широким введением электроники...
Так говорил Осадчий, но думал о нем, вероятно, тоже обычными «домашними» мыслями, потому что, при всей своей сдержанности, с нежностью относился к их детищу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126