Наступила долгая пауза, как бы еще больше подчеркивающая неловкость того, что услышал старый капитан. Николай Степанович хотел налить рюмки, но Каминский прикрыл свою рукой и, не глядя на него, проронил:
— Другую, значит, нашел?
— Почему же другую? — с досадой отозвался Терехов.
— Да потому, что без серьезной причины не оставляют таких, как твоя Леля. А причин иных, кроме новой дамы сердца, быть не может. — Каминский, кряхтя, полез в карман, извлек трубку, долго возился,
набивая ее, и, наконец, раскурил.
Николай Степанович распечатал сигареты, губами достал одну из пачки, потянулся за спичками. Вот так закончить разговор невозможно. Надо хоть как-то объяснить свое решение. Ему, Терехову, далеко не безразлично, что будет думать о нем капитан, у которого он стольному научился и которому многим обязан, капитан, к которому весь флот относится с величайшим уважением.
— Дело в том,— заговорил Николай Степанович,— что у нас в семье давно уже не все благополучно. Ее сын, грубиян и задира, совсем от рук отбился.
— Подожди. Почему ее? Ваш сын. Вы что, вчера поженились? Да и при чем тут сын? Наш тоже, прямо тебе скажу, не ангел. Совсем не ангел. Иной раз руки так и чешутся врезать ему как следует, Но при чем тут Томочка или твоя Леля?! Вон есть папочки дома сидят и то не всегда совладают со своими наследниками.
— Так ведь со своими, понимаете, со своими сыновьями!—резко произнес Николай Степанович. В эту минуту он и сам был убежден, что причиной разрыва с женой был действительно Вася.
— Не понимаю! — чуть-чуть повысил голос Каминский.— Сколько у меня, да и у тебя на судне мальчишек. Махнуть на них; что ли, рукой, если они не носят фамилию Каминский или Терехов?
— Дело не в этом.
— Именно в этом! И кому-кому, а нам ли не знать, сколько мороки иной раз бывает из-за какого-нибудь Гришки или Мишки. А тут ведь Лелин мальчишка, значит, он и твой.
— Все это так, но... есть еще причины
— Вдруг?! На каком году жизни? Не дело ты, Николай Степанович, затеял. Не дело! Вот тебе мой сказ. Девчонок, конечно, много. Кто как на это дело смотрит, и я тебе не судья. Только с женой, с женщиной, которая из тебя человека сделала, так поступать негоже.
— Что ж, из-за этого всю жизнь ей в жертву принести? — вскипел Терехов, — Надоели мне ее добродетели!
— Да, плохи твои дела. Только гляди, так и обокрасть самого себя можно. А что касается жертв... Разве не бывает, что в любви приносят жертвы?! Ты ведь пока еще не знаешь, что тебя ждет в твоей новой жизни. Может, не Леле ты принесешь жертву, а спасешь себя самого.
— Вы не знаете той, другой, женщины и потому не можете судить! — вздохнув, сказал Николай Степанович.
— А ты знаешь ее? Пройдет бурление крови, пройдет время, когда вы любовались лунным сиянием, падающими звездами, цветами, когда открывали друг в друге самое красивое, потом... Однажды ты проснешься серым, унылым утром и вдруг вспомнишь, чего ты лишился, и подумаешь о том, чего не нашел. С тоской и сожалением подумаешь. И чем дальше, тем сильнее будет расти в тебе тоска и сожаление. Если б я не знал Лелю, то не говорил бы тебе всего этого.
— А если ушла любовь?
— Любить, брат, тоже надо уметь.— Каминский поднялся.—Мне пора! — И, не глядя на Николая Степановича, стал искать свою фуражку.
А тот не мог его так отпустить. Взяв со стула фуражку и не отдавая ее, как можно искреннее произнес:
— Во всяком случае, я подумаю. В море чего в голову не лезет.
Некоторое время старый капитан пристально смотрел на Терехова, не пожав ему руки, пошел к двери, потом обернулся и с усмешкой бросил:
— Напрасно беспокоитесь. Я не, любитель передавать подобные новости.
Терехов побагровел. Отныне не подаст ему больше руки Каминский. Нашел старик самое уязвимое место: «не любитель передавать». Трусом изобразил. Этаким трусливым пижоном.
— Прошу не провожать,— сказал Каминский, переступив порог капитанской каюты.
Николай Степанович пожал плечами. Долг вежливости обязывал проводить старого капитана до трапа.
— Зайду к Дзюбе. Плавать с ним начинал. Нельзя не зайти, раз уж пришел на «Иртыш».— Это было сказано Каминским для Пал Палыча, хоть и обращался он к капитану. Старик оставался верен себе. Разговор двух капитанов касался только их двоих, и отказ идти с Николаем Степановичем по судну должен быть объяснен подчиненным.
Николай Степанович вернулся к себе. Хорошее настроение куда-то испарилось. И надо же было разоткровенничаться! Не могло прийти в голову, что Каминский вдруг так оскорбится за Елену. Вольно ему видеть свою Томочку до, сих пор юной красавицей, какой она была
тридцать лет назад. Было время, когда и ему, Терехову, особенно в море, Леля казалась очаровательной женщиной. Казалась, пока не встретил Танюшу, пока не произошла, что называется, переоценка ценностей.
А если через десять лет еще одна Танюша? Опять переоценка?— так непременно спросил бы Каминский. Но в чем-то он, по-своему, прав. Хотя зачем всякие «если»? Да и поздно. Теперь жизни с Лелей уже быть не может. Она не забудет и не простит. Да и ни к чему об этом думать. Они с Танюшей любят друг друга. Она сама искренность, сама непосредственность. На брюзжание Каминского стоит ли обращать внимание. Не сейчас, не через год, но привыкнут даже такие ханжи, как этот капитан, к тому, что они с Еленой чужие люди, и тогда Танюша станет полноправной женой. И если б пришлось ждать не год и не два, а десять, — Танюша и на это пойдет.
— Разрешите убрать? — спросила, войдя в каюту, Маринка.
Капитан кивнул и пересел в кресло, наблюдая, как она осторожно тонкими, длинными пальцами переставляет фужеры со стола на поднос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126