почти никаких надежд. Почти! Значит, есть какая-то надежда,— после долгого молчания заговорила Татьяна.— И еще вы сказали: наиболее вероятный... Следовательно, существует еще другой исход, менее вероятный, но существует. На него-то и надеется Ка-минский. Он прав, потому, что не желает покорно дожи-
даться, когда свершится приговор. Вот так иногда больной оказывается смелее врача, хотя ставит на карту свою жизнь.
ГЛАВА 48
Это были какие-то странные лихорадочные недели. Все перемешалось — дни, ночи. Вечером запирался у себя в комнате и работал, работал. Порой казалось — удалось схватить главное. Конечно, это ее лоб, глаза, губы. Счастливый и обессиленный, он валился на постель и засыпал.
Вдруг через час, через два, а может, через десять минут открывал глаза, смотрел на нее и приходил в отчаяние— не то, не то,— вскакивал, снова хватал глину, шпатель.
Измученный, уходил на завод. Она была с ним, в нем самом. Везде — и у станка, на который наводил ужо самый последний «ажур». Порой казалось — это какая-то болезнь. Не знал, когда это пройдет, когда все снова будет как прежде.
Видел лицо ее до малейших черточек и потому надеялся: вот уже сегодня, непременно сегодня вечером. И опять не получалось. Откидывался на спинку стула —в такие минуты переставал верить своим рукам, рукам, которые прежде никогда не подводили. Всякий раз что-то ускользало, и, ощущая свое бессилие перед тем, чего хотел и не мог, терял всякую надежду когда-либо достичь того, к чему стремился.
Домой возвращался через сквер. В этой глухой половине не было еще ни клумб, ни аллей, ни скамеек. Зеленая трава, невысокий густой кустарник. Безлюдно.
Неожиданно из самой чащи сирени выскочила огромная овчарка, черная шерсть дыбилась на могучей шее. Едва касаясь лапами земли, собака неслась через поле. Хищно белели клыки в черно-розовой оскаленной пасти.
Какой-то парень, перемахнув через куст, позвал ее, схватил за ошейник. А Андрей все стоял, стиснув кулаки в карманах куртки.
Он ненавидел овчарок. Овчарки, автоматы, капо, полосатые куртки узников — все возникало сразу. Он гнал от себя эти отрывки прошлого, далекого. Не хотел ничего вспоминать, но, помимо воли, виделся двор, наполненный людьми, призраки, холодные бараки с белыми заиндевелыми стеклами, ледяным полом и страшными нарами. Не
все поднимались утром. И тех, что остались лежать, уно-сили. Он боялся, что в какую-то ночь так случится и с его мамой.
Овчарки с черной полосой по хребту потом долго преследовали по ночам. Он бежал от них, и не мог уйти, и кричать не мог. Леденящий ужас будто парализовывал тело, мозг, волю. Просыпался от своего же хриплого стона. Сердце колотилось тяжело и часто.
Закурив, Андрей пошел дальше. Вдруг захотелось поехать в центр города, потолкаться среди людей, высыпавших в теплый вечер на улицы. Остановил такси.
На бульваре под молодой, блестящей в лучах заходящего солнца листвой столетних платанов бродили толпы туристов. С огромного лайнера у причала гремела музыка. Широкая лестница, спадавшая в порт к морскому вокзалу, соединила город с этим белоснежным лайнером, розовато-синим морем, открывая дорогу в океан.
Наступали сумерки. Тяжелые кроны деревьев густым сводом притенили улицу, укрыли ее.
Андрей поднялся кварталом выше, повернул к оперному театру. Обгоняя, его толкали спешившие к театру нарядные женщины, а он брел все так же медленно, слушая шум улицы, возгласы, смех, наслаждаясь этим праздничным гулом, мирной вечерней суетой.
Из-за поворота показался автобус, маршрут которого проходил мимо его дом-а, и Андрей, словно разбуженный громыханием огромного «Икаруса», помчался к остановке. Любаша ведь ждет. И Андрей вскочил на подножку автобуса.
Однако оправдываться ему не пришлось — Любаша куда-то ушла.
А потом, поздно вечером, случилось то, чего не объяснишь. Да и кто может объяснить чудо! Тогда бы оно не было чудом, если его можно объяснить. Сидел потрясенный, не отводя глаз, и не верил, что перед ним действительно она. Ив материале очень простом — глине. Лучи света почему-то дробились радугой, и тогда он видел е е смутно через розово-зеленый туман. Протирал глаза — и опять она перед ним, и не мог решить кто — Елена или Дина? Разрез глаз, мягкий и уверенный поворот головы — Елены, но не тающая скорбная складка, затаенное страдание в улыбке — Дины. И все же она была сама по себе —ни та, ни другая,— какой жила все это время в его душе.
Утром он не мог с н е й расстаться.
Во время обеда Иван удивленно спросил:
— Уж не перебрал ли ты вчера, дружище?! Признайся, что хватил лишку. Ходишь, как лунатик.
Андрей не смог ответить.
Как девчонка перед первым свиданием, поглядывал на часы. Домой бежал и не верил, что увидит ее — ведь она теперь сама по себе.
И в Москву не хотелось ехать—с ней не хотелось расставаться. Привык видеть у своего изголовья, мысленно обращаться, как к живой. Теперь она казалась ему более «настоящей», чем Елена, чем воспоминания о
Дине. Наваждение рассеялось и Москве. Дела захлестнули нею их небольшую группу настолько, что вечером, един коснувшись головой подушки, Андрей засыпал. Только перед самым отъездом удалось выкроить свободный день, Все трое- Андрей, Осадчий иЯрослав — разбежались по своим делам, условившись встретиться к пяти часам возле памятника Пушкину.
Андрей отправился по книжным магазинам. Давно предвкушал удовольствие, когда можно не торопясь порыться в книгах, поискать что-либо интересное для себя и для Любаши.
Переходил от полки к полке и все не мог оторваться: откладывал и откладывал книги, хотя дал себе слово — не больше десяти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126