— Первый раз вижу.
— Значит, он знает меня. Вероятно, вместе плавали.
— И вы не помните?
—Бывает, что придет какой-нибудь парень, сделает рейс, попробует нашей, как вы говорите, романтики и сматывается со своими вещичками. Разве всех упомнишь? — Николай Степанович взял карточку.— Так что
мы закажем? Мороженое? Не простудитесь? Может, лучше торт? Она подняла на него синие свои глаза.
— Знаете, это... так приятно, когда о тебе заботятся. Какая, должно быть, счастливая ваша жена!
— О, она уже не замечает,— полушутя ответил Терехов.
— Неправда. Этого невозможно не замечать. И вообще... жены, моряков самые счастливые женщины,— задумчиво продолжала Лазарева.— О них в море беспрестанно думают, их ждут. Боже мой, как ждут с ними встречи! А портрет жены в каюте — словно икона!
— Вот и выходите за моряка,— пошутил Николай Степанович.
— За Витеньку?
— За Виктора?! Ну, не... обязательно за него...— Николай Степанович почему-то не мог представить себе Лазареву женой радиста.
Юнец в сиреневом свитере подошел к их столику, пригласил Лазареву танцевать.
— Мы еще ужинаем,— недовольно произнес Николай Степанович и исподлобья оглядел сиреневого, пытаясь вспомнить, где же он его видел.
— Вы ужинайте, а мы с доктором потанцуем,— не отставал тот.— Ведь вы, правда, доктор с «Иртыша»?
— Да. И как врач советую вам в вашем состоянии пойти домой, отдохнуть,— ответила Лазарева, смеясь, и отвернулась к капитану.
Юнец потоптался, потоптался на месте и отправился к своим приятелям, которые встретили его шутками и сочувствием.
— Ремня бы ему,— пробурчал Николай Степанович.
— А вы грозный родитель! — рассмеялась Лазарева.— Сколько вашему?
— Да уже за двадцать...
— Как же это? Такой взрослый... у вас?
— Сын жены.
— Ну что ж, это, вероятно, не мешает вам поддерживать с таким взрослым парнем самые дружеские отношения,— стараясь загладить некоторую неловкость, поспешно сказала Лазарева.
— Да нет, отношения у нас с ним далеко не блестящие.—Был ли тому виной бокал шампанского, выпитый залпом, или участливый взгляд Татьяны, но Терехову
захотелось поделиться своей обидой. Совсем он такого отношения не заслужил от Василия. Растил, кормил, обувал, одевал, а мальчишка грубит, с каждым днем наглеет. Сладу с ним нет.
— Может, он не виноват?— осторожно спросила Лазарева.
— А кто же — я виноват?!
— Нет, нет... Мать должна была ему внушить если не любовь, то хоть признательность, уважение. Объяснить, что человек, по существу ему чужой, отказывая себе во многом, приносит определенную жертву. Ведь такой молодой мужчина, как вы, мог бы иметь и своих детей. Нет, нет, мать должна была пробудить в сыне чувство благодарности.
- Уверяю вас, я не жду никаких благодарностей, хотелось бы встретить элементарное внимание.
— Понимаю. Однако, я думаю, при вашем характере сынок не разгуляется. Ничего страшного не случится. А вот у наших соседей, там действительно трагедия. Отец в море, а дома дым коромыслом. У мамы своя компания, у сына своя. Что отец ни заработает — все прогуляют.
— Но неужели отец не может разобраться, положить конец этому безобразию?
— Дорогой Николай Степанович, уж кто-кто, а вы должны знать, легко ли разбираться после рейса, когда на берегу побудешь несколько дней и снова в море.
— Это верно,— задумчиво произнес капитан, дивясь тому, как здраво рассуждает Лазарева, словно подсмотрела, подслушала то, что произошло у него дома.
— Но оставим, оставим этот разговор! — воскликнула Лазарева.— Ведь так чудесно, что мы на берегу, дома. И никто сейчас не постучит в дверь ни к вам: «Слева по борту судно!», ни ко мне: «Болит голова, хоть волком вой!» Сидим мы с вами —независимые люди, и еще несколько часов, пока не вернемся на судно, будем свободны, как птицы. Это же надо ценить!
— Ценю! Так за свободу! Пусть хоть на чае! Лазарева взяла бокал и, глядя сквозь него на свет, негромко спросила:
— Хотите, я почитаю стихи?
— Хочу!
Она тихо, проникновенно читала Есенина.
Я спросил сегодня у менялы...
Капитан слушал и не слышал, смотрел на ее свежие губы, глядел в мерцающие синие глаза и думал: как легко эта женщина увела его от обыденности повседневной жизни в какой-то другой мир, который он чувствовал и не умел объяснить.
Потом они медленно шли по улицам, не замечая холодного, сырого ветра. Неподалеку от порта, у высокого мрачного здания, Татьяна остановилась, прислушалась.
— Шопен...
Из ярко освещенного приоткрытого окна неслись звуки музыки, раздавались оживленные голоса. Того, кто играл, не слушали там, наверху, а здесь, на темной улице, Татьяна, словно завороженная, стояла не шевелясь.
— Скерцо... Прекрасно, правда? — прошептала. Николай Степанович положил ей руки наплеи, заглянул в глаза и вдруг рынком притянул к себе.
«Не должен, не должен...» И пряный запах сирени, упругая шелковистая прядь у щеки.
Она первая отстранилась. Молча прошли несколько шагов. Она взяла его под руку, первая заговорила:
— Ничего не было. Совсем ничего. Забудем и я и.,, вы. Он не ответил. Забыть? Как забыть? Пустые слова.
— Я не хочу ничего чужого,— снова заговорила она.— И вам это не нужно. Плаваем на одном судне.
— А если б не на одном? — Сам не знал, зачем задал этот вопрос. Ведь не собирался же он ни заводить любовницу, ни разводиться с Лелей.
— Если бы.— Она глубоко вздохнула.— После одного «если бы» последует второе, третье. Вы не свободны, значит, пусть все будет как раньше. Л теперь я пойду. Не нужно, чтобы нас видели вместе.
Николай Степанович остался на улице, дожидаясь, пока она минует проходную, пойдет по причалу к «Иртышу».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126