— Я бы посоветовал, коллега...
Татьяна смутилась, потому что учитель— будь то профессор в институте или преподаватель в школе — всегда остается учителем, и это «коллега» не могло не польстить.
Старательно записала Татьяна все назначения Сосницкого. Главврач не только согласился оставить больную в отделении, но и всецело поручил ее заботам Лазаревой.
Все, что нужно было, Ярошенко получала — уколы, терапию и заботливое участие Татьяны. Но шли дни, а изменений в состоянии больной на наступало. Единственное, что ее беспокоило, на что реагировала —черная тетрадь.
Татьяна замечала, что иногда, оставаясь одна, больная раскрывает тетрадь, старательно разглаживает письма. Но при этом лицо ее, как обычно, неподвижное, безучастное.
Что в них, в этих письмах?
Вероятно, не радуют ее и не печалят — ничего не чувствует, ни о чем не думает. За все время ни разу не попросила гребня, не умывалась бы, если б ее не вели умываться, и ест, только когда заставляют. Какие же
страдания пришлись на ее долю, что так истощило запасы жизненных сил?
К ней наведывалась соседка, но больная, ее не узнавала. Слишком тягостными были эти свидания, и Татьяна их прекратила. Она вообще никого из посетителей не пускала в палату. Чтобы больную не видели в таком состоянии.
Иногда Татьяне казалось: когда она входит утром в палату, Елена Ивановна чуть-чуть оживляется. Нет, не наступало улучшения.
— Пожалуй, вашу больную следовало бы все же определить к нам,— сказал ей как-то профессор Сосницкий, когда пришла в его клинику.
Теперь она часто туда заходила. Наблюдала больных, беседовала с врачами.
— Разве я не делаю все, что необходимо? — тихо спросила Татьяна.
Сосницкий уже собирался домой. Сняв с головы белую шапочку, он привычным движением сильных белых рук пригладил седеющие волосы и внимательно посмотрел на Татьяну.
— А вы, дорогой коллега, упрямы.
— Нет. Совсем нет.— Не могла же она сказать, что привязалась к своей больной, что не теряет надежды, верит, ибо хочет верить: отступит болезнь. Не позволяет себе сомневаться. Да и кто здесь уделит больной столько внимания, хватит ли у других терпения всякий раз подолгу уговаривать ее поесть, причесаться. У них не одна больная Ярошенко, и все требуют ухода.
— Знаете, доктор Лазарева, мне кажется, что вы сами скоро заболеете. Больные у нас есть и будут. Случаи, когда медицина бессильна, встретятся вам еще не раз, к сожалению, и врач должен быть готов к тому, что чудес не бывает...
Но Татьяна думала: невозможно примириться со словами — «медицина бессильна». Утром идешь в больницу, надеешься, а вдруг... Нет, не прав Сосницкий, по отношению к ней, Татьяне, во всяком случае.
Отпустить Ярошенко — значит, признать, что вылечить невозможно. Признать, что никогда, уже ни на кого эта женщина не взглянет участливо, ободряюще, как некогда взглянула на нее, Татьяну, не появится на ее лице та ясная добрая улыбка, от которой тогда стало легче на душе.
Однажды во время ночного дежурства Татьяна, как обычно, сидела в пятой палате. Сидела, глядя на спящую, лицо которой чуть-чуть порозовело. Почему эта красивая, еще молодая женщина не вышла замуж? Ведь овдовела много лет назад. Неужели никого больше не полюбила? Только и было счастья — сын. Вот и не выдержала утраты.
Странное слово — одиночество. А разве она, Татьяна, не была одинока, имея мать, брата? Ей посчастливилось встретить Николая. Пусть увидятся не скоро, но жизнь ее стала теперь совсем иной.
Дом. Свой дом. Даже не дом Николая, а именно свой. Птица, прилетая из дальней стороны, вьет гнездо. И человек, которому негде приклонить голову, жалок, беспомощен. Она, Татьяна, и сама понимала, какой нелепой была ее жизнь в чужой, по сущеотву, семье. Свыклась. Искала возможности, чтобы изменить, улучшить свое положение. Тихон Семенович, капитан Терехов... Через них должно было прийти освобождение от гнетущей тяжести. А помогла эта женщина, быть может, оградила от новых унижений и ошибок.
Больная со стоном заворочалась. Что-то приснилось. А если во сне к ней возвращается способность чувствовать?!
И снова стон. Елена Ивановна прижала руку к писку. Тетрадь выскользнула и лежала рядом на подушке.
Тетрадь. Единственное, что сохранилось у этой женщины от прежней жизни.
Татьяна прочла ни первой странице: Василий Ярошенко. Геология. Четвертый курс. Обычный конспект. Письма Василия Ярошенко и письма к нему матери, друзей.
Обычные письма. И необычные: несмотря на краткость, даже некоторую суровость, в каждой строке к сыну — любовь, такая нежная любовь. «Мальчик мой, знаю, что порой тебе бывает очень трудно...» «Мне хочется к тебе приехать, но давай поговорим, как мужчина с мужчиной, обсудим, удобно ли это? Не вызовет ли приезд мамочки иронических улыбок товарищей? Ведь мы можем поговорить откровенно....»
К ней, Татьяне, никогда мать не обращалась: «Девочка моя».
Никогда не интересовалась, трудно ей или легко.
Насколько лучше, должно быть, живется человеку, если с ним любовь матери.
Вот, представить бы себе: она, Татьяна, приходит домой и мама спрашивает: ну, как там твоя больная, Таня? Легче ей? И если ответить только маме, ей одной: ничуть не легче, неужели я ничего не могу? Неужели она не поправится?! И успокаивающее: никогда не надо терять надежды. Никогда. Услышать какие-либо самые простые слова, от которых прибавляется сил. Но... По дома, если и сама начнешь о чем-нибудь говорить, перебьют, недослушают.
Другие люди, например, Нина, и не замечают забот своей матери. Это для нее в порядке вещей. Не замечают, как не замечают воздуха, воды, которая всегда под рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126