Та подошла, потрепала ее по щеке и сказала, словно оправдываясь:
— Я его домой забираю. Девочка тихо спросила:
— Навсегда?
— И тебя навсегда заберут домой. Обязательно.
Но глаза девочки оставались по-взрослому серьезными. Она не поверила, потому что знала больше, чем нужно знать ребенку в шесть лет.
И Татьяне от этого взгляда стало неловко за свою ра- ; дость, за обретенный покой.
И раздумывать было нечего. Она останется в клинике с детьми. Все эти статьи, работы — это потом, потом. По возможности.
— А Сашеньку принесите завтра в клинику. Кому он помешает? А потом уже в ясли определим,— просила Мария Степановна. Пока ехали домой — обдумала.
— Не надо в больницу! — запротестовала Любаша.— Я завтра в школу не пойду, буду казенить, а послезавтра воскресенье.
— Устроимся. И «казенить» тебе, Любаша, ни к чему,— ответила Татьяна. Попрощавшись с Марией Степановной, стала осторожно, чтоб не разбудить малыша, подниматься по лестнице. Наплакавшись, он и во сне всхлипывал. Так, спящего, Татьяна и внесла в комнату.
— Не уходи, Любаша. Помоги мне, пожалуйста, снять со стены ковер, на пол постелим,—шепотом сказала Татьяна, укладывая на свою постель Сашу.
— Правильно, а то еще простудится.— И Любаша, склонившись над малышом, стала осторожно стаскивать с него пальто.
ГЛАВА 45
«Иртыш» ошвартовался у причала Хайфона с уже открытыми, приготовленными к выгрузке трюмами, наполненными станками, медикаментами, минеральными
удобрениями.
— Посмотрите, сколько тут наших судов! — проговорил Пал Палыч, обращаясь к капитану.
— И сколько встречающих! — Николай Степанович помахал рукой, отвечая на приветствие собравшихся на причале ребятишек и взрослых.
Казалось, здесь нет, никакой войны — так радостны и веселы были лица людей на причале: если б не повязка у старика на лбу под конусом соломенной шляпы, если б не костыль в руке юноши, не пустой рукав докера, не свежие развалины да черные стрелы на стенах складов, указывающие ход к бомбоубежищам.
В рукаве реки Красной, на берегах которой раскинулся порт, кроме советских, стояли польские, немецкие
суда. С причалов по-прежнему доносилось радостное скандирование:
— Друж-ба! Сонг кам! Друж-ба!
— «Сонг-кам» — по-вьетнамски «добро пожало-вать»! — пояснил Олег, появляясь из радиорубки. У Виктора Дмитриевича узнал значение слов.
— Всех желающих пустите на борт,— распорядился Терехов.
— Донг тьхи! Товарищи! Поднимайтесь на судно! — кричал Олег вниз.
Принимая различные делегации, Терехов освободился только через часа полтора, когда веселье на кормовой палубе.было в полном разгаре. Ребятишки, сложив возле борта полученные подарки, с восторгом смотрели на Зимина, который на импровизированной сцене под аккомпанемент гитары показывал фокусы — Олег считал, что без музыки: даже фокусы смотреть .неинтересно.
Из третьего и четвертого трюмов уже выгружали тяжелые ящики.
Да, все как будто в порядке. Но в Танкинском заливе встретилась эскадра — боевые корабли, авианосцы. По-требовали, чтобы «Иртыш» остановился. Убедились — мирный груз на борту.
Не нравится, что партизаны ведут наступление. Армия свободного Южного Вьетнама окружила Сайгон, вот и боятся подкрепления. Но ушли с носом: в трюмах «Иртыша» нет военных грузов.
Николай Степанович вошел в спальню. Можно раздеться, лечь спать уже здесь, а не на узком диванчике в салоне, зная, что каждую минуту могут позвать на мостик.
Только теперь, когда переход позади, чувствуешь усталость, ломоту во всем теле, но главное — сильно болят глаза.
В стенгазете две строчки: «Позади с десяток морей и три океана, пройден мост дружбы СССР — Вьетнам!» Всего две строки, а сколько было всего. И потрепало у мыса Доброй Надежды, потом неполадки С двигателем устраняли... Правда, справились за семь с половиной часов, но эти семь с половиной тоже стоили нервов. Да и тревоги — шлюпочные, пожарные — не такое уж развлечение для капитана. Постоянное беспокойство за тех, кто и машине и на палубах. Было это и раньше, но почему-то не так чувствовалась усталость. Годы, что ли, берут свое. Но ведь какие деды-капитаны плавают. Вероятно, тут дело не в годах, а в какой-то неустроенности. Нет впереди берега, где тебя ждут, где ты можешь спокойно отдохнуть, нет того, что называется домом. Бывало, напишешь в рейсе письмо Леле — и сразу полегчает. А получишь радиограмму — целый день праздник. Виктор приходил тогда немножко торжественный, с загадочной улыбкой, словно дорогой подарок преподносил.
Теперь он вежлив, как всегда, исполнителен, но ничего не осталось ни от прежней задушевности, ни от его гневного и молчаливого обличения. Теперь лишь деловые отношения, при которых лишнюю минуту не постоит ни на мостике, ни в капитанской каюте. Да и он, Терехов, его никогда не удерживает.
Капитан выдвинул ящик у изголовья койки. Письма, записные книжки, среди них — фотография Елены. Фотография, которая раньше стояла у него на столе, а потом перекочевала в ящик.
Хранит, потому что надеется. Глупо. И самолюбие' все же надо иметь. С моря хотелось иногда послать радиограмму. Самую последнюю радиограмму, чтобы окончательно обрубить последний, связывающий конец. И послал бы, но ее придется передавать через Виктора. Но
раз уж такая радиограмма не отправлена, остается принять твердое решение: не делать никаких попыток к примирению. Не унижаться.
Доживать век бобылем. Довольно приключений. Довольно ходить в «женихах» на пятом десятке. А советы товарищей: «Найди солидную женщину, хорошую хозяйку»,— и того глупее. Жениться только затем, чтобы тебе варили, тебя обстирывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126