..— мягко ответила Татьяна.
Он не дал договорить:
— Хоть ненадолго. Моя фамилия Филиппов. Сергей Филиппов. Я должен увидеть Елену Ивановну, поблагодарить. Только сегодня узнал, что она больна, и сразу — сюда.
— К ней нельзя.
Татьяна собралась уйти. Но он осторожно взял ее за локоть.
— Поймите, доктор, когда у нас было горе, она пришла. Пришла, как родной человек. Такое невозможно забыть! Я ничего... я говорить не буду, если нельзя.Я только отдам ей цветы. Этот букетик гвоздик.— Он не выпускал ее руки, смущенно и требовательно смотрел на Татьяну.
Она молчала.
Филиппов просил, настаивал.
— Елена Ивановна вас даже не узнает, можете ли вы это понять?! — со вздохом проговорила Татьяна.
— Пусть не узнает. Но я ее увижу. На две минуты пропустите. Только увижу, скажу «спасибо» и уйду. И дома сказали... Ну, разрешите же, доктор! Разве ей станет хуже оттого, что я на две минуты зайду?!
Филиппов прижимал к груди широкие ладони, словно этот жест мог как-то убедить Татьяну.
— Пойдемте,— сдалась она.
— Елена Ивановна ведь скоро поправится?
— Не знаю...
В коридоре остановились.
— Только не следует потом рассказывать, в каком состоянии вы нашли Елену Ивановну.
— Надо ли предупреждать, — укоризненно произнес Филиппов.
Наступила долгая пауза.
Татьяна досадовала, что не смогла отказать этому назойливому Филиппову. Ведь раньше никого в палату не пускала. Приходили многие. Приносили цветы, фрукты,
шоколад, желали скорого выздоровления, спрашивали, все спрашивали, не могут ли чем-либо помочь. Даже Женя, которую Татьяна теперь хорошо знала, и та не просила свидания. Приносила каждый день кисели, бульоны, смотрела в глаза Татьяны, читая в них один и тот же ответ. Подошли к пятой палате.
— Входите. Но не больше двух минут,— напомнила Татьяна.
Филиппов остановился в дверях, пораженный тем, как изменилась Елена Ивановна. Потом сделал к ней несколько шагов, порывисто наклонился, схватил ее руки. Совсем забыв о цветах, которые собирался ей отдать, выпустил их, и гвоздики рассыпались на полу у постели больной.
— Что с вами, милая Елена Ивановна... — глухо проговорил он, не выпуская ее рук и заглядывая в глаза.
Она медленно подняла голову, и вдруг судорога исказила ее лицо. Притянув к себе голову того, который так напоминал ей сына, заплакала. Заплакала беззвучно, безутешно.
Татьяна стояла потрясенная. Не смела поверить. Отчаяние, безысходное горе на лице, в глазах Елены Ивановны. Но ведь вместе со страданием к ней возвращается жизнь.
Неизведанное, незнакомое волнение сжало сердце Татьяны. И у нес на глаза на вернулись слезы. Быть может, это были первые слезы в ее жизни, вызванные не обидой, ожесточением, болью за себя, а слезы сострадания, радости за другого человека, избежавшего страшной опасности. Впервые она сначала подумала о Елене, потом о себе самой. О том, что ей как бы смягчили тяжкий приговор.
Филиппов что-то еще говорил. Татьяна не могла разобрать.
Он прижимал к щеке холодную ладонь Елены Ивановны, словно хотел согреть:
— Вы должны вернуться к нам. Разве вы не знаете, как вы всем нужны. И мне, и Генке, которого прислали зайцы,— негромко продолжал Филиппов. Внутреннее чутье подсказывало ему, ничего не понимавшему в нервных болезнях, единственно верные слова: — Вас все ждут. Дети ждут.
— Да, да... Что-то должна я сделать... —Елена Ивановна провела рукой по лбу, словно пытаясь припомнить, уловить ускользавшую мысль.
— Вернуться к детям.
— Вернуться... Мои дети... Взяла полотенце, вытерла лицо.
Татьяна жадно смотрела на Ярошенко, отмечая каждое сознательное движение, каждый взгляд, каждое произнесенное слово. Жизнь возвращается. К ней — жизнь, к Татьяне — облегчение.
Того, что сейчас произошло, даже самой себе не объяснишь. И невольно подумалось — кто бы с ней, Татьяной, вот так добивался свидания, кто молил бы, просил и не отступал, пока бы не пришел к ней, больной? Кто бы вот так, как Филиппов, плакал вместе с ней? Разве есть хоть один человек, чьей души она коснулась добротой; вызвав ответное чувство горячей признательности? Чувство, которое родилось у Сергея и у нее самой к чужой женщине.
Вероятно, так должно быть и так оно есть в жизни: частица добра непременно возвращается, словно отраженный свет, к тому, кто родился щедрым душой.

Часть вторая
И ОСТАЕТСЯ ДОБРОТА
ГЛАВА 29
Андрей, стараясь не шуметь, разогрел ужин, поел на кухне и, закурив, просмотрел газеты, которые Любаша никогда не забывала положить на стол.
Ветер ворвался в раскрытое окно, рассыпав по полу чуть тронутые желтизной тонкие овальные листья акации. Зашумели, застонали деревья. Целый день тучи висели над городом, прижимая к земле влажный воздух, но дождь так и не принес свежести.
Сегодняшний день показался Андрею долгим, тяжелым. Только погода здесь ни при чем. Не ладится, никак не ладится с этим станком. Ярослав из КБ вообще в цех переехал. По чертежам все должно сойтись, а вот что-то никак не вяжется. А тут еще иногда чья-нибудь сочув-
ствующая улыбочка или намек: из-за вас, из-за вашего станка ни тринадцатой, ни прогрессивки.
Уж сегодня-то ребята были так уверены. Особенно Ярослав. И директор почти весь день в цехе промаялся. Ему, пожалуй, больше всех не терпится. Актив на носу. Надо выступить: «Задачу выполнили! Коэффициент полезного действия — столько-то». Сенсация! А сенсации нет. План трещит.
Андрей встал, в одних носках пошел в комнату сестры прикрыть окно. Еще стекла побьет. Удивленно спросил:
— Не спишь?
Любаша сидела в кресле, натянув полы ситцевого халатика на голые ноги.
— Как видишь,— уныло сказала она и надавила кнопку торшера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126