В эти минуты лицо его преображалось, и всякий раз Татьяна представляла себе этого ласкового восьмилетнего мальчика то за школьной партой, то у классной доски. Хоть раз, хоть в минуты протрезвения видел отец таким своего сына? И мать. Мать, которая знала, что отецее бу-
дущего сына — алкоголик. Его, пьяницу, женщина жалеет. Оправдывает: лечился, старался, опять будет лечиться. А в свою вину перед ребенком не верят, не хотят верить ни она, ни он. Да и как поверить? Признать себя преступниками?!
А теперь папочка пьет, оказывается, уже потому, что с сыном беда. Кощунство!
Нет, Татьяна не находила им прощения, всякий раз думала об этом, когда встречала доверчивый взгляд ребенка. Не могла не думать, не осуждать.
В ее бы власти —она всех этих алкоголиков, этих эгоистов, явных и потенциальных преступников, собрала бы вместе н изолировала. Надолго. Без сожаления. Пусть обретут человеческий облик. Пусть работают. Как следует и долго. Очень, очень долго. С полной изоляцией от внешнего мира. А то отвыкнуть от своей бутылки, поразмыслить не успевают —и уже радуйтесь, прибыл. И снова за старое.
Да, она ненавидела всех этих людей, по чьей вине ни в чем не повинные дети попадали в клинику.
Где-то пороки родителей деликатно «не замечают». В школе о таких семьях многозначительно говорят «неблагополучные», а здесь все оборачивается трагедией. Трагедией для маленького человека, которому порой уже нельзя помочь, как ты ни бейся.
Татьяна медленно пошла к двери. Но Саша, занятый своим молоковозом, сразу же оторвался от игры и поковылял за ней, что-то сердито бормоча,— он сегодня еще не получал от нее ласки. Как же так, терпеливо ждал, что доктор к нему подойдет, а она забыла.
— Догоняй, догоняй, Сашка,- сказала малышу Мария Степановна, пожилая нянюшка, прибиравшая постель.
Саша наткнулся на стул, упал, перекатившись на спину. И вдруг пронзительно крикнул:
— Мамама! Мама!
Мария Степановна так и застыла с поднятым над постелью одеялом. Татьяна кинулась к Саше, схватила его на руки, веря и не веря, что именно он, Саша, крикнул «мама». Первое слово.
— Ах ты ж умница,— запричитала Мария Степанов на, бросив одеяло и устремляясь к ребенку,— заговорил, Татьяна Константиновна, заговорил ведь!
— Он и должен был заговорить! Должен! — радостно
повторяла Татьяна, прижимая к себе мальчика. Какая же это награда!
— Вот она — природа. Ни разу и не видел матери, а первое слово — «мама». Знала бы она, какой он умница. И говорить уже начал. Сама к ней схожу, разрешите, Татьяна Константиновна. И его возьму с собой, прямо на работу к ней пойду. Не выдержит материнское сердце. .
—Идите, Мария Степановна. Попробуйте вы,—со вздохом сказала Татьяна и опустила Сашу на пол.
Но он, уже сообразив, какое магическое действие произвело произнесенное им слово, вцепился в Татьянин халат и, глядя на нее снизу вверх, закричал:
— Мама, мама! Мама!
— Ах ты хитрец! — Татьяна снова взяла его на руки. Вместе с ним, сопровождаемая нянюшкой и ребятишками, пошла в ординаторскую. Пусть все услышат, пусть радуются вместе с ней.
— Петина мать все твердит своему: скажи «мама». Вот Саша и научился,— говорила Мария Степановна возбужденно. .
Мальчика тормошили, упрашивали, чтоб еще сказал «мама». Он заливался радостным смехом и не хотел ничего говорить. И только когда Татьяна отдала его нянечке, а сама хотела выйти, закричал:
— Мама! — И она тут же снова взяла его на руки: пусть закрепляется рефлекс. Так это называется по-научному. А для сердца — маленькое брошенное существо инстинктивно ищет себе опору в жизни, чуждаясь в любви, в материнском тепле.
Когда Мария Степановна увела Сашу, Татьяна раскрыла пухлую папку — историю болезни Юрика Ковшова и стала, в который раз, внимательно читать. Почти наизусть знала каждое заключение, каждый анализ и все же искала, искала, а вдруг хоть какая-нибудь зацепка. Будто шла на ощупь, вслепую.
Ей не мешало то, что у своего стола Виталий Викторович, выпускник мединститута, обстоятельно (он все делал обстоятельно) консультировал мать уже выписанной из клиники девочки. Курчавая борода и усы придавали ему большую солидность, и эту свою солидность он как бы подчеркивал повторением того, что считал главным:
— Побольше положительных эмоций. Никаких волнений. Волнения исключить. Ребенок должен находиться
в спокойной обстановке. Побольше воздуха, фруктов. Хорошо бы иметь в доме собачонку.
Зинаида Федоровна, лечащий врач четвертой палаты, «наговаривала» на диктофон соображения Татьяны по поводу болезни Алеши Попова. Голос ее звучал монотонно, и только самое важное акцентировала.
Удобная, очень удобная вещь — магнитофонная лента. Всю историю болезни, когда нужно, прослушаешь. Попадет в клинику кто-либо из хроников — а в картотеке лента, и не надо разбираться в записях, где порой мучаешься полчаса, пока прочтешь какое-нибудь слово. Может, со временем будет умная машина, которая «запомнит» все эти анамнезы.
К концу дня Татьяна позвонила в научную библиотеку мединститута и, узнав, что из Москвы получены интересующие ее журналы, после работы поехала за ними.
Потом сидела над статьями по журналу Корсакова, полученными из Москвы, Сибири, Риги, сидела, пока голова окончательно не отяжелела и, добравшись до постели, уснула тяжёлым беспокойным сном. Все, что пережила днем, все, о чем думала, мучило ее и ночью. Потом склонился над ней кок Дзюба и крепко, словно клещами, сжал ей плечо своими огромными ручищами.
Проснулась от боли в плече и в области сердца — лежала неудобно. И Дзюба, о котором никогда не вспоминала, вдруг приснился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126