Вот уезжает... И навсегда. Женским чутьем угадывала: что-то еще можно вернуть, если поехать в порт, подняться по трапу на «Иртыш», пойти в Николаев. Там целых три дня вместе. Когда муж и жена перед рейсом в одной каюте, забываются не только обиды.
Прощание с женой там, на судне, прощание с домом, с берегом. Особое прощание. Впереди неизвестность, потому что, какими бы современными ни были корабли, море всегда остается морем с его тревогами и опасностями, а человек в рейсе может рассчитывать лишь на себя и своих товарищей.
Вероятно, не бывает людей, которые не испытывали, пусть даже неосознанной, грусти прощания со своими берегами и пока кто-нибудь из близких здесь, в каюте, значит, и берег еще здесь. Значит, моряк еще дома.
Даже постороннего не выпустят, заставят выпить прощальную чарку за благополучный рейс и не раз еще в море вспомнят о «постороннем», который зашел «проводить». Надо только поехать на «Иртыш», подняться по трапу.
Но именно этого она не сделает. Не воспользуется настроением. Не захочет прощального поцелуя, не ей предназначенного, и мыслей, вызванных лишь этим прощанием.
В комнате он даже не убрал после себя. Все раскрыто, разбросано и записка: «Прошу тебя, не стоит афишировать развод. Славы это не принесет ни тебе, ни мне...»
Жалкая предусмотрительность. Очень важно там, в детском саду, является ли «Ленаванна» женой Терехова или нет. Очевидно, важно для него. Ни к чему капитану Терехову сообщать в кадры об изменении семейного положения. Не сообщать — спокойнее.
Живешь, живешь, с человеком, и вот выясняется... Какие же черты его характера еще откроются после развода?
Не будет она ничего тут убирать. Проснулась Елена Ивановна очень рано и поняла, что больше ей не уснуть и сидеть сейчас дома тоже не сможет. Пойти разве к морю? И вдруг ей так захотелось в степь. Туда, где прошло ее детство. Особенно весной всегда вспоминалось родное село. Почему-то всегда весной...
Всего несколько часов любым поездом — московским, киевским... Белый в вишневом цветении садок бабы Горпины. Правда, из села, где она родилась, они потом переехали в другое, к родителям отца. Но в семь лет все так запоминается...
Детство. Оно пахло разогретыми травами, нежным цветением виноградных лоз. Детство вставало живым золотом хлебов и таким сиянием неба — хоть сквозь цветное стеклышко смотри! Звенело трелью жаворонка и урчанием чудища-комбайна,' к которому малыши привыкали за лето и отвыкали к весне. И виделось детство ливнями, пузырьками в лужах и радостной зеленью мокрой листвы...
Она села в вагоне к окну. Убегала платформа, убегали городские,дома, трубы заводов, и неизведанное чувство облегчения, отрешенности от горестных раздумий, забот и хлопот охватило ее. Смотрела в окно, позабыв обо всем, что осталось там, в городе, словно вырванная чьей-то чужой волей из круговорота дел, которые не переделать, имей даже две, даже три жизни. Сидела, убаюканная мягким покачиванием вагона, монотонным стуком колес, и далекое прошлое возникало в памяти. Оно казалось безмятежным и ясным, ее далекое детство. Да таким оно и было, хотя мама плакала, когда пришлось продать бабкину корову, потому что нечем было ее кормить и хлеба в тот год было в обрез.
Запомнилось Оленке,— тогда ее звали Оленкою,— как с Сенькой и Катрусей несут, с сознанием собственной значимости, в белых узелках обед в поле. И вот они опять все вместе собирают колоски. Пот катится по лицу, по спине, потом они работают граблями, сосредоточенно, старательно подражая взрослым, работают истово, без передышек. Потом - ставок! Взявшись за руки, она и Сенька бегут по вязкому илистому дну, падают в воду, поднимая радугу брызг. А Катруся не в силах преодолеть отвращения к пиявкам. Она сидит под огромным кустом боярышника, беленькая, чистенькая, с мягкими льняными волосами, заплетенными в тугие косички.
Угнали Катрусю. Не вернулась из фашистской неволи. И Сенька погиб. О нем было написано в газете: летчик Касьяненко принял неравный бой. А о Катрусе узнала, когда еще первый раз приехала из Ленинграда в санаторий. Ехала в Одессу, чтобы побывать в селе, где родилась. Грустная была поездка. По пути разбитые вокза-
лы, заросшие травой воронки, траншеи, покореженное железо.
Сгорело село. Новые хаты среди опаленных черных стен. Надеялась увидеть Катрусю, ее мать, бабу Горпи-ну. Никого. Ни родных, ни знакомых. Люди почти все новые, которые не помнили ее, и она их не помнила.
Бродила по селу, прошла вдоль вырубленной посадки у железнодорожного полотна. В этой посадке у них с Сенькой и Катрусей были свои тайники. Прятали в них дички — зеленые яблоки и маленькие, такие терпкие и такие вкусные груши.
Было место, где жил «их суслик». Они налили в нору воды, он выскочил, сел на задние лапки, такой маленький, совсем еще детеныш. Решили оставить его на свободе. Не съест же он весь урожай.
Уезжала со щемящей тоской от того, что видела и О чем узнала. Больше не была в родном селе. Пусть вспоминается то, прежнее, каким было в детстве. Уходя всем сердцем в это дорогое прошлое, Елена Ивановна недоумевала, почему не решилась еще раз поехать.
Медленно подползала навстречу водокачка. Потом — белый обелиск, золотые буквы, букеты ромашек и венки за белой невысокой оградой.
Станция.
На перроне обычная суета. С чемоданами, корзинами бегут люди к вагонам. У станционного колокола встречающие— крепкая высокая девушка и мальчишечьей замшевой куртке, широко открытые светлые глаза, белый завиток на лбу. Как похожа иа ту дивчинку у ставка. Рядом с ней юноши, дети. Люди постарше — отдельной группкой. Тоже вонуються, оглядывая вагоны— кого-то встречают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126