Ну, а ему-то что плохого сделал? Только бы с Еленой было все в порядке, а то и не знаешь, что думать.
Николай Степанович курил одну сигарету за другой, пока его не вызвали в радиорубку. Слышимость была плохая, и оператор радиоцентра пересказывал, что говорила Женя. Капитан дважды переспросил, и дважды ему повторили то, что никак не укладывалось у него в голове. Теперь ему было все равно, слышит ли Виктор или кто другой то, что случилось у него в семье, безразлично и то, что подумают или скажут люди.
Запершись в кабинете, невидящим взором смотрел перед собой и думал о Елене, о тех страданиях, что выпали на ее долю. Не мог себе представить, что ист больше Васи. Вдруг с необычной отчетливостью вспомнилось, как мальчик, узнав, что мать увезли в больницу с аппендицитом, ткнулся ему в плечо и горько заплакал. Вовсе не слов о мальчишечьей сдержанности ждал тогда Вася. Вероятно, в такие минуты и приходит та трогательная близость, которая связывает отца с сыном.
И еще: размахивая портфелем, Вася ураганом врывается в комнату. Звенит разбитое стекло. Но что там стекло, когда в портфеле у него грамота! Похвальная грамота! И его, отца, ледяной тон: убери стекла! На тебя не напасешься!
Не пожелал сделать того важного и единственного шага навстречу, когда тот с мальчишечьим великодушием предлагал свою дружбу. Сам оттолкнул. И как тяжело сейчас, когда его уже нет, вспоминать об этом. Может, совсем иначе сложились бы их отношения и... мальчик был бы жив.
Вася погиб, спасая товарища. А он, человек, растивший мальчишку, хотел видеть и видел в нем совсем дру-
того, и воевал с этим другим, унижал, даже попрекнул
куском хлеба.
Поздно, слишком поздно об этом вспоминать. Но для себя знаешь то, чего никто не знал,— лишь Вася. От этого никуда не денешься, от себя не уйдешь.
Николай Степанович встал, приблизился к иллюминатору. Унылая, серая рябь. Унылый и мелкий снег сыплется и сыплется с нависшего над мачтами неба. Здесь зима. Неприветлива в эту пору Атлантика.
Старался не думать, прогнать от себя горькие воспоминания, но давнее помимо его волн оживало. Первый год их совместной жизни, комнатушка с заиндевевшим окном. Леля, стоя на коленях, сует в печурку поленья. Ее звонкий веселый голос: «Сейчас, мальчишки, носы
отогреете!»
Горячий песок, горячее солнце в рассыпавшихся по плечам мокрых волосах Лели и совсем близко ее глаза, яркие, сияющие. Почти неразличимое: «Люблю, люблю...» И рвался домой, возвращаясь с моря.
Как же это стерлось в памяти? Откуда пришла такая неприязнь, что даже щедрость ее души вызывала в нем раздражение, досаду?
Щемящее чувство сожаления становилось все сильней, все безысходней. Ведь в глубине души, даже не признаваясь себе в этом, никогда не верил, что могут они окончательно расстаться. И, также не признаваясь себе в этом, ждал: не отпустит Леля, позовет, заставит вернуться. Потому и досаждала полученная от нее свобода. Впереди ни одного порта захода. Можно было бы попросить замену, вылететь домой. Как же он сразу не догадался попросить Виктора связаться с больницей. С Лазаревой. Пусть с Лазаревой, только бы узнать, есть ли надежда.
ГЛАВА 28
Татьяне сказали, что посетитель сидит уже целый час в вестибюле. Нянечка ему объяснила, что даже теперь, в приемные часы, не со всеми больными разрешают свидание. К Ярошенко пройти нельзя.
— Все равно не уходит. Сидит и сидит.
Татьяна вздохнула. Теперь ей так трудно ублажать посетителей. Порой кажется, что люди все знают о ней. Может, и Женя, если не знает, то... догадывается.
— Как он выглядит? — спросила, чтобы немного оттянуть время.
— Молодой человек,— пожала плечами нянечка.— Ну, совсем молодой.
Кто-либо из друзей Васи? А если Эраст? Если приехал его друг Эраст? Тот даже в лицо знает, подходил там, в Новороссийске.
Первое, что он скажет: вы?! Вы ее лечите? Да как вы посмели?!
А потом... И в больнице, и Сосницкий... Надо будет отсюда уйти, совсем уехать из города.
Пусть так... Хоть какое-то наказание для нее. А для Елены? Ее Татьяна не имеет права, не может оставить. Сколько бы ни болела — не оставит. Если все это сказать ему, объяснить... Поймет ли, попсрнт? Поверит ли, что вовсе не из-за страха перед неизбежным скандалом, уходом из больницы... Нет, не поверит после всего случившегося, не захочет поверить.
Но она должна пойти — обязана.
Медленно спускалась по лестнице. На секунду у дверей остановилась.
Нет, это был не Эраст. Кроме молодого человека в голубой рубашке и бумажных брюках, в вестибюле стояла женщина с мальчиком.
Она первая обратилась, протягивая Татьяне целлофановый кулек с персиками.
— Пожалуйста, передайте Ярошенко. Пусть скорее поправляется, а то соисем осиротел без нее детский садик.
— Ну, мама! Ты же совсем не так сказала,— укоризненно проговорил малыш, пытаясь носком сандалии придавить шляпку гвоздя, едва заметную под линолеумом.
— Тогда скажи, Гена, сам!
Он посопел, поморгал ресницами и, не поднимая от по-,. ла глаз, проговорил:
— Это зайцы. Для Леныванны зайцы принесли. Лена-ванна знает, какие зайцы. Наши знакомые зайцы.— Гена шумно выдохнул воздух, словно выполнил какую-то очень тяжелую работу, и, схватив мать за руку, потащил к двери.
— И вы к больной Ярошенко? — спросила Татьяна, обращаясь к молодому человеку, который при ее появлении вскочил со скамьи.
— Прошу вас. Ну, пожалуйста, пропустите на несколько минут.— Он покраснел, глядя в глаза Татьяне.
Она отвела взгляд, негромко спросила:
— Вы кто? Друг ее... покойного сына?
— Нет. Я его и не знал. Мне сказали... Такое у нее горе. Нельзя мне ее не навестить.
— Вам ведь уже объяснили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126