В улыбке материнская нежность и такая боль, такая тоска в глазах. И еще чувствовалась какая-то неуловимая трогательность.
И в этой женщине, освещенной догорающей кровавой зарей, тоже угадывалось возвращение к жизни после того, что прошла она,— смерть, а может, и страшнее
смерти. При всей мягкости, женственности овала лица, губ, подбородка чувствовалась внутренняя сила, готовность к чему-то. большому, прекрасному.
Любаша неслышно подошла, стала за спиной у Татьяны.
— О ней невозможно говорить, правда? — произнесла после долгого молчания.
— Потому что все уже сказал Андрей,— взволнованно проговорила Татьяна.
— По она вовсе не похожа на Елену Ивановну,— неуверенно продолжала Любаша.
— Ты ее совсем не знаешь,— мягко возразила Татьяна и глубоко вздохнула.
— Это о войне. Это, наверное, как памятник таким, как мама.
Из Любашиной комнаты крик: — Попугай кончился!
Татьяна вернулась, подхватила его на руки, прижала к груди.
— Он вас измажет! — воскликнула Любаша, пытаясь спасти белую блузку Татьяны от коричневых шоколадных ладошек.
— Даже волосы в шоколаде, как же попугаю не кончиться?! Сейчас будем отмываться! — Татьяна, смеясь, потащила сына домой.
Наскоро переодевшись, открыла в ванной краны.
— Дай конфету, дай лодку, дай масину.— Купанье сопровождалось определенным ритуалом. Сначала мыли машину, потом пускали плавать лодку.
Уложив, наконец, сына, Татьяна причесалась и занялась неотложными делами. Вероятно, Любаша прибежит за ней, как только соберутся гости. Вниз вполне можно спуститься, В этот вечер хочется побыть среди
людей, повеселиться. Радость у Андрея с Любашей — и у нее тоже.
Как по-бабьи глупо и примитивно судила она о профессоре. И с чего взяла, будто собирался предложить руку? Немного, правда, поухаживал. Что здесь такого? Не истукан же он. А она навыдумывала всякой всячины, да еще обвинила в каких-то низменных расчетах. Глупо, по-бабьи глупо. Отплатила, называется, человеку за добро, за то, что именно он помог ей стать тем, кем она стала,— вовремя поддержал, поверил, поручился! И теперь требует большего — для ее же пользы требует.
И не поблагодарить, не найти ни одного душевного слова за внимание, доброту!
Татьяна сняла трубку, позвонила профессору, у которого обычно останавливался Сосницкий. Но ей ответили, что ни сам хозяин, ни его гость с заседания еще не возвращались.
Ничего, завтра она позвонит в Киев. Так даже лучше. Скажет и насчет нового материала, которым решила до--полнить третий раздел диссертации. Об этой работе профессор в свой приезд ничего не спросил. Не успел. В конце концов, не горит же с этой диссертацией. Какая разница, раньше или позже будет закончена.
Сашка завозился головой на подушке и совершенно отчетливо сказал:
— Дулак!
Татьяна рассмеялась. Это же чудо, чудо настоящее, ее Сашка. Сразу стал болтать и такой забавный. Если б его Сосницкий увидел! Но она ни за что ему не покажет мальчишку. Ни ему и никому другому. Ом не «случай» из практики, он ее сын. Только сын. И вдруг фраза, которую хотела забыть и почти забыла. Профессор обронил ее как-то при телефонном разговоре: «Уж вы-то все знаете об этом ребенке».
Ребенок. Вот, наверное, почему в этот приезд Сосницкий держался хоть и очень доброжелательно, но официально. И своими похвалами как бы объяснил прошлое горячее приглашение в Киев и как бы подвел черту всему тому, что тогда подразумевалось.
Уехал, не ждал ее благодарностей, даже не попрощался.
Какой-то трехлетний Саша разрушил весь стройный, хорошо продуманный план личной жизни Сосницкого.
Татьяна приготовила мыльную воду и принялась за стирку Сашкиных вещичек. Как она сразу же всего не поняла? И ни к чему было разыскивать по телефону уважаемого профессора. Он поступает так, как находит нужным. Продумал теперь другой план, в котором Татьяне Лазаревой уже делать будет нечего.
Позвонили.
- Открыто! — крикнула Татьяна.
В проеме двери стоял Сосницкий. Словно застигнутая за чем-то запретным, поспешно бросила в таз детскую рубашонку.
— Это вы, Степан Савельевич? — не скрывала удивления.
Только что думала о нем, а оказалось все не так — пришел проститься. Если б «подвел черту» — не явился бы в ее дом.
— Не помешал? Вы, кажется, занимались стиркой.
И снова изменилось настроение Татьяны. Задетая интонацией оказанного, с вызовом ответила:
— Да. Стираю бельишко сыну.
— Так уже у ребят водится. Сначала хозяина отстирают, потом его собственность,— вдруг совсем добродушно сказал профессор.— Что же вы не приглашаете меня войти?
— Простите, Степан Савельевич. Ради бога, простите! Не ожидала вас увидеть, думала, вы уже в Киеве.
— Решил лететь раненько утром, вот и зашел. Тем более, что мне сказали о вашем звонке.
— Кофе, чай? — вежливо спросила Татьяна, в душе досадуя на то, что звонила — дала повод к этому визиту, словно хотела что-то вернуть.
— Спасибо, ничего не нужно.— Сосницкий сел в кресло, откинувшись на его спинку, и украдкой бросил взгляд на спящего ребенка.
Повинуясь какому-то неосознанному инстинкту, Татьяна встала, поставила возле детской кровати стул и, перекинув через его спинку полотенце, зослонила от чужого взгляда спящего ребенка.
— Чтоб свет не падал,— пояснила, хотя абажур торшера был тоже надежно завешен косынкой со стороны, обращенной к кроватке.
Поговорили о делах клиники, но Татьяна понимала: не за этим пришел Степан Савельевич,— и чувствовала себя скованно.
Прибежала Любаша. Быстрым оценивающим взглядом окинула из прихожей Сосницкого и, извинившись, вызвала Татьяну «на минутку». Все уже собрались, ждут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126