Любовь, как сказа
л поэт, Ц это вся жизнь, это главное призвание женщины. А стоит нам только
глянуть на Орландо, пишущую за своим столом, мы тотчас убедимся, что ни одн
а женщина не была лучше приспособлена для этого призвания. И конечно, раз
она женщина, и женщина красивая, женщина во цвете лет, она скоро наскучит э
тим дурацким писанием и думаньем и примется думать, положим, о леснике (а к
огда женщина думает о мужчине, никого уже не возмущает думающая женщина).
И она напишет записочку (а когда женщина пишет записочку, пишущая женщин
а тоже никого уже не возмущает). И назначит ему свидание в воскресный пред
вечерний час; и воскресный предвечерний час настанет; и лесник свистнет
у нее под окном Ц что, вместе взятое, и составляет ведь самоё содержание ж
изни и единственный достойный сюжет для романа. И неужели Орландо не мог
ла чем-нибудь подобным заняться? Увы и ах Ц ничем таким Орландо не занима
лась. Должно ли это означать, что Орландо была из тех чудищ, которые не спо
собны любить? Она была добра к собакам, предана друзьям, бесконечно велик
одушна к десяткам обнищалых поэтов, имела страсть к поэзии. Но любовь, по о
пределению мужчин-романистов, Ц а кто посмеет спорить, что им и карты в р
уки? Ц ничего общего не имеет с добротой, преданностью, великодушием и по
эзией. Любить Ц это значит скользнуть из юбки и… Да что уж там, кто не знае
т, что такое любить? Ну и как же насчет этого у Орландо? Справедливости рад
и мы вынуждены признаться Ц вот то-то и оно, что никак. Но если герой жизне
описания не желает ни любить, ни убивать, а только воображать и думать, мы
смело можем счесть его (или ее) бездушным трупом и поставить на ней крест.

Единственное, что нам теперь остается, Ц выглянуть в окно. Там воробьи, с
кворцы, уйма голубей и несколько грачей Ц и каждый занят своим делом. Кто
-то находит червячка, кто-то улитку. Кто-то вспархивает на ветку; кто-то пр
огуливается по травке. Вот по двору проходит слуга в суконном зеленом фа
ртуке. Возможно, у него роман с какой-нибудь горничной, но сейчас, во дворе,
вещественных доказательств нам не предложено, и потому мы можем только н
адеяться на лучшее и оставить этот предмет. Тучки, жиденькие и пухлые, плы
вут в вышине, вызывая в окраске травы перемены. Своим непостижимым спосо
бом отмечают время солнечные часы. Наш ум один за другим перебирает вопр
осы, праздные, тщетные, насчет этой самой жизни. Жизнь Ц выпевает он или, с
корее, мурлычет, как закипающий чайник, Ц жизнь-жизнь Ц что ты такое? Све
т или тьма? Суконный ли фартук лакея, тень ли скворца на траве?
Давайте же пойдем, исследуем летнее утро, когда все с ума сходит вот по это
й вишне в цвету, вот по этой пчеле. И, мямля и хмыкая, давайте-ка спросим скв
орца (он птичка общительней жаворонка), что думает он, сидя на краю мусорно
го ящика и склевывая с прутика судомойкины очески? Что такое жизнь? Ц спр
осим мы, облокотясь на калитку. Жизнь! Жизнь! Жизнь! Ц кричит птичка, будто
слышит нас и точно знает, что кроется за нашей противной манерой вечно ко
всем приставать с вопросами, повсюду совать свой нос и ощипывать маргари
тку, как заведено у писателей, когда они не знают, что дальше сказать. Явля
ются тогда ко мне, говорит птичка, и спрашивают, что такое жизнь. Жизнь! Жиз
нь! Жизнь!
Мы шлепаем дальше, заболоченной тропкой вверх, вверх, на бровку винно-син
ей, лилово-сизой горы, и там бросаемся ничком, и дремлем, и видам кузнечика,
он везет соломинку к себе домой, в лощину. И он говорит, кузнечик (если этом
у пиликанью можно дать священное и нежное имя речи): жизнь, он говорит, ест
ь труд, Ц или нам это только мерещится в его пропыленном стрекоте? И мура
вей соглашается с ним, и пчела, но если мы еще полежим, до вечера, и зададим э
тот же самый вопрос мотылькам, украдкой скользящим меж бледнеющих колок
ольчиков, о, они нам такого нашепчут, чего и от телеграфных проводов не усл
ышишь в снежный буран; хиханьки-хаханьки, смехота, смехота, говорят мотыл
ьки.
Расспросив людей, и птиц, и насекомых, потому что рыбы Ц так утверждают те
, кто годами жил одиноко в зеленых гротах, чтобы их послушать, Ц рыбы нико
гда не говорят про то, что такое жизнь, хотя, возможно, и знают, Ц всех расс
просив и ни чуточки не поумнев, а став только старше и суше (а ведь когда-то
молили, кажется, о даре запечатлеть в книге нечто столь драгоценное, вечн
ое, чтобы сразу можно поклясться: вот он, смысл жизни, вот!), мы принуждены во
ротиться домой и со всей откровенностью объявить читателю, который треп
етно дожидается нашего ответа о том, что такое жизнь, Ц увы, мы не знаем.

В эту секунду, и в самый как раз момент, чтоб книга совсем не зачахла, Орлан
до оттолкнула стул, потянулась, бросила перо, подошла к окну и крикнула: «Н
у хватит!»
Она чуть не упала, такое невероятное зрелище представилось ее взору. Пер
ед ней был сад, были кое-какие птицы. Мир существовал, как всегда. Все то вре
мя, что она писала, мир продолжал существовать.
Ц Умри я, и все бы осталось по-прежнему! Ц вскричала Орландо.
Чувства ее были так обострены, что ей даже показалось, что она буквально у
же разложилась, а может быть, она и в самом деле потеряла сознание. Мгновен
ие она смотрела на прелестный, равнодушный вид расширенными глазами. Нак
онец несколько необычное обстоятельство ее заставило очнуться. Мануск
рипт, покоившийся у ее сердца, вдруг начал биться, как живой, и Ц что еще уд
ивительней и доказывает, какая близкая существовала меж ними связь Ц Ор
ландо, склонив к нему голову, разобрала, что он говорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80