Часто читал он шесть ч
асов кряду ночами; и когда к нему являлись за указаниями, как забивать ско
т и собирать пшеницу, он поднимал от объемистого тома блуждающий взор, сл
овно не понимая, чего от него хотят. Уже это одно было куда как печально и н
адрывало сердце Холлу, сокольничему, Джайлзу, камердинеру, миссис Гримзд
итч, ключнице, мистеру Дапперу, капеллану. Ну на что, говорили они, книжки т
акому благородному господину? Пусть бы читали их умирающие да паралитик
и. Но худшее было впереди. Ведь когда болезнь чтения проникает в организм,
она так его ослабляет, что он становится легкой добычей для другого неду
га, гнездящегося в чернильнице и гноящегося на кончике пера. Несчастная
жертва его начинает писать. И если достоин жалости в таком случае челове
к бедный, все имущество которого лишь стол да стул под протекающей крыше
й Ц ему и терять-то, в сущности, нечего, Ц положение богача, который владе
ет домами, скотом, служанками, бельем и ослами и тем не менее пишет книжки,
горько прямо-таки до слез. Все это теряет в его глазах всякую прелесть: он
пытаем каленым железом, пожираем ядовитыми газами. Он отдал бы все до пол
ушки (такова беспощадность микроба), только бы написать тощую книжку и пр
ославиться; но за все золото Перу не обрести ему сокровища одной-единств
енной чеканной строчки. И он угасает и чахнет, пускает себе пулю в лоб, отв
орачивается лицом к стене. Он прошел сквозь врата смерти, он видел адово п
ламя.
К счастью, Орландо обладал сильным организмом, и болезнь (по причинам, кот
орые мы еще изложим) не могла сломить его так, как сломила многих ему подоб
ных. Но она его серьезно затронула, как мы покажем в дальнейшем. А именно
Ц просидев час или более над сэром Томасом Брауном и по тому, как трубит о
лень, и по оклику ночного сторожа удостоверясь, что стоит глубокая ночь и
все крепко спят, Орландо пересек кабинет, достал из кармана серебряный к
лючик и отпер дверцу большого, стоявшего в углу шифоньера. Внутри было шт
ук пятьдесят кипарисовых ларцов, и каждый снабжен ярлычком, аккуратно на
дписанным рукою Орландо. Он замер, как бы раздумывая, который открыть. На о
дном значилось «Смерть Аякса», на другом Ц «Рождение Пирама», на другом
«Ифигения в Авлиде», на другом «Смерть Ипполита», на другом «Мелеагр», на
другом «Возвращение Одиссея», Ц словом, едва ли хоть один ларец не был ук
рашен именем мифологического лица на роковом изломе его жизненного пут
и. И в каждом лежал объемистый документ, исписанный рукою Орландо. Да, Орла
ндо страдал своим недугом уж много лет. Никогда еще мальчик так не клянчи
л яблока, как Орландо бумаги, ни сластей, как клянчил Орландо чернил. Ускол
ьзнув от игр и бесед, он скрывался за занавесами в исповедальнях или в чул
ане за спальней своей матери, где в полу была большая дыра, кошмарно пропа
хшая птичьим пометом, Ц с чернильницей в одной руке, с пером в другой и с б
умажным свитком на коленях. Таким образом были написаны еще до его двадц
атипятилетия сорок семь трагедий, историй, рыцарских романов, поэм: кое-ч
то в стихах, иное в прозе; кое-что по-французски, иное по-итальянски, все ро
мантическое, все длинное. Одно сочинение тиснул он в печати у Джона Бола в
Чипсайде; но хоть и любовался книжицей в несказанном восторге, он, разуме
ется, не решился показать ее матери, ибо писать, а тем более издаваться, он
знал, для дворянина неискупимый позор.
Сейчас, однако, в уединении, под глухим прикрытием ночи, он извлек из тайни
ка толстую рукопись, озаглавленную «Ксенофила. Трагедия» или что-то в та
ком духе, и тонкую, озаглавленную просто «Дуб» (единственное односложное
название среди множеств), придвинул к себе чернильницу, потеребил перо и
проделал еще ряд телодвижений, с которых все страдающие этим пороком нач
инают свой ритуал. Но тут он запнулся.
Поскольку запинка эта имела для его истории исключительное значение, бо
льше даже, нежели многие деяния, повергающие людей на колени и окрашиваю
щие реки кровью, нам надлежит задаться вопросом, отчего он запнулся, и отв
етить по должном размышлении, что произошло это, мол, потому-то и потому. П
рирода, так лукаво над нами подтрунивающая, так разнообразно творящая на
с из сора и бриллиантов, из гранита и радуги и норовящая все это сунуть в с
амый несуразный сосуд, Ц и вот поэт ходит с лицом мясника, а мясник с лицо
м поэта; природа, вечно балующаяся тайным кознодейством, так что и сегодн
я даже (первого ноября 1927 года) мы не знаем, зачем поднимались вверх по лест
нице и зачем снова спускаемся вниз; и большая часть повседневных наших п
оступков Ц как скольжение корабля в незнаемом море, и матросы на топ-мач
те кричат, направляя подзорные трубы на горизонт: «Есть там земля или нет?
» Ц на что мы ответим «да», если мы пророки; если мы честны, ответим «нет»; п
рирода, которой от нас и так уж досталось в продолжение этой, впрочем, каже
тся, невозможно длинной фразы, еще усложнила свою задачу, а нас окончател
ьно сбила с панталыку, не только напичкав наше нутро неизвестно чем Ц по
дпихнув пару полицейских штанов к подвенечной фате королевы Александр
ы, Ц но ухитрившись все это вдобавок кое-как сметать на одну-единственн
ую живую нитку. Память Ц белошвейка, и капризная белошвейка притом. Памя
ть водит иголкой так-сяк, вверх-вниз, туда-сюда. Мы не знаем, что за чем след
ует, что из чего проистекает. И вот простейший, обычнейший жест Ц сесть к
столу, придвинуть к себе чернильницу Ц взметает бездну самых диковинны
х, самых несуразных обрывков Ц то светлых, то темных, Ц они сверкнут, исч
езнут, взовьются, вспенятся, опадут, как исподнее семейства из четырнадц
ати человек, висящее на буйном ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80