Осенью, как расстался с ватагой, Довбуш намеревался зимовать незаметно среди людей — на Подолии, но потом передумал, потянуло его непреодолимо на это дикое безлюдье, надеялся побыть наедине с Аннычкой.
Любил ее. Была она оконцем ясным, в которое гляделся после летних походов на шляхту галицкую, была она криницей чистой, незамутненною, из которой пил он целящую воду.
Застал хижину пустую и рассказы чабанов о том, что убили смоляки Аннычку, чтоб Довбуша не любила, чтоб не была для него криницею, чтобы смертью ее надругаться над ним...
А здесь любое место и вещь помнили молодую хозяйку, лежанка из сена еще хранила форму ее тела, на щеколде, казалось, остались следы ее рук. Здесь старое сено пахло девичьей косою, тут слышался Ан- нычкин голос. И Довбуш, будто свихнувшись с ума, целовал обледеневшую щеколду, припадал лбом к порогу, ночами прижимал к себе и гладил холодную лежанку.
«Ой, журо моя, зажуро...» — Тоска моя, печаль...
Бывали дни, когда он, погибая от тоски, выходил из хижины, бродил по снежной пустыне, скитался и, прикладывая к губам задубевшие от холода ладони, звал любимую с юга:
— Аннычка-а-а!
Так, что птица падала на лету от этого тоскливого крика.
Он прислушивался к безмолвию, и, видно, доносился к нему ответ, потому что сразу начинал спешить домой. Наспех брился, одевал чистую сорочку, подметал в хате — ждал Аннычку. Потом жарил на угольях иолбарана, нацеживал в кувшин вина из бурдюка — ожидал Аннычку.
«Ой, как я тебя ожидаю, золотце мое, ой...»
Она не приходила, Аннычка была далеко, Аннычка лежала под слоем земли, а он упорно дожидался ее, не трогал еду и не прикасался к вину. Так проходил день, миновали вечер и ночь; рассвет заставал Довбуша сжавшегося, измученного за трапезным столом, он замечал Олексину муку, поил его вином и насылал на него сон.
Ой, колиши мене, соньку, зрана До полудня, завше колиши...
В иные дни Довбуш забывал про костер, что покрывался слоем пепла, вынимал из переметной сумы завернутую в платок калиновую сопилку, прикладывал к потрескавшимся, словно бы корой покрывшимся губам и играл. Боже, как тоскливо он играл! Если бы люди слышали — сердца их разрывались бы на части, если бы скалы услышали — потрескались бы. Парень к своей туге не прислушивался, слез не утирал —
трепетно ждал той минуты, когда сопилка отзовется, как в той маминой сказке, голосом Аннычки. Напрасно. Может, калину на ее могиле срубили, или, может, морозы ее камнем одели, и надо ждать яр-поры, чтобы в ней ожили соки.
«Ой, не рубите, люди, калины на могиле любимой, что вам с той калины! Хату из нее не построите, огонь не разведете, креста не вытешете, а для меня она — радость...»
И должен был Довбуш снова укладывать сопилку в суму, потом хватал со стены ясное оружие, злость и жажда мести палачам застилали его глаза. И словно бы превращался Довбуш в свирепого вепря. Выскакивал во двор, носился полониною, как сумасшедший, имея в голове одну-единственную мысль: колоть, рубить, кровь проливать, кровь тех, кто отнял у него любовь барвинковую.
Зима бездорожьем, сугробами, зыбкими ловушками перехватывала опришка, высасывала силы, гасила гнев студеным дыханием, и он, опустошенный, перегоревший, возвращался в хижину. Там падал на выстывшую постель и плакал. Плакал громко, рыдал, как обиженное дитя, не боясь, что его кто-то услышит.
«Ой, не дивитесь, люди добрые, что Довбуш плачет. Ой, не радуйтесь, лихие вороги, моей боли...»
Где-то перед Рождеством ватаг притих, словно бы вычерпались вся боль, гнев и печаль, будто покорно смирился с утратой Аннычки и примирился со злом, с которым боролся всегда. Целыми днями лежал неподвижно, часто забывая подбросить в огонь полено, равнодушный к еде и питью, ко дню нынешнему и завтрашнему, не было в голове ни мыслей, ни желаний. Если бы в этот миг паны и дуки-господари могли его увидеть, то, верно, на радостях закричали бы «виват!» в честь своей виктории.
«Ой, кричите, паночки, чтоб вам в печенках отдалось. Придет-таки ваша погибель».
Сегодня Довбуш сидел перед огнем и наблюдал, как пламя пожирает сучья, превращая в пепел узловатые поленья. Сожалел, что нет на свете такого огня, в который можно было бы швырнуть свои душевные узлы, чтобы очиститься и стать здоровее. Нет? А смерть?
«Ой, смертонька-голубушка, желанная, приди! Ой, Костлявая, Кончина Моровая, Косарь Белый, спаси!»
Раньше никогда не думал о ней, хотя и встречался повседневно. Сотни пуль, пушечных ядер, стрел, копий и сабель караулили его в открытой сече, в засаде подлой, он не пугался вражьего арсенала, ибо не было у него времени для смерти.
Теперь, кажется, это время пришло.
Раз посеянная мысль уже не давала покоя. Она кружила над ним, как ворон над добычей. И была она похожа на семя фасоли, что, попав под влажный отвал, набухает, пускает сперва несмелые желтые ростки, а потом, собравшись с силой, протыкает пахоту зелеными листочками и буйно тянется к солнцу. Правда, пока фасолина прорастет, пройдут недели, а Довбушева мысль о смерти зацвела в одно мгновенье. Месяц одиночества измучил его вконец, в смерти видел он желанный покой.
«На том свете мы с тобой, Аннычка, встретимся. Возьмемся за руки, как дети, и будем неразлучными, будем себе любиться, как при жизни на земле. Не ведаешь ли ты, Аннычка, есть ли любовь после смерти?»
Пламя лизало растопыренные над ним пальцы Олексы, он не чувствовал боли, думал, как бы укоротить свою жизнь. То размышлял о веревке, то мысленно бежал к проруби, из которой брал воду, то взбирался въявь на крутой склон, где мог бы, обессилев, уснуть и превратиться в замерзший камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109