» Палачи дивились, что Герасим не умирает и земли держится крепко, будто корнями в нее врос. А он как-то ночью поломал железные решетки и бежал из темницы на вольную волю. Теперь, рассказывают, ходит Герасим глухими селами и с нетерпением ждет весны, чтобы пристать к твоей ватаге, пане ватажку. И делает Герасим эти ведерки, украдкой передает их мученикам в заточение, чтоб и они пили на здоровье, чтоб воля им грезилась, чтобы оковы разрывали...
«Ой рвитесь, цепи невольничьи, рвитесь...»
Довбуш и не заметил, как Орел улетел из хаты, он сидел перед ведерком, смотрел на него, как на святой алтарь, и думал о загадке человеческого естества, о сложности его и многогранности.
«А может, это и есть неразменное богатство человека — его сложность, га? Я, видать, ошибался, когда различал в нем только одну черту — склонность к разрушениям, когда наделял привилегией на творчество лишь избранных. В каждом, да, да, я убеждаюсь, в каждом человеке талант заложен, нужны только условия, как былинке дождь, чтоб талант пустил ростки и созрел. Этот конюх Герасим, может, и в мыслях не имел, что станет чародеем, но стремление узника выжить оживило черные цветы на дубовых клепках. Та неизвестная женщина, что сорочку вышивала, тоже поневоле выкладывала крестами маленькие солнца: видно, надокучила ей темнота. Выходит, все на этом свете имеет причину: без причины не вырастает и лопух на дороге и цимбалист не родится великим. А разве я, Довбуш, сделался воином-мстителем беспричинно, разве время и необходимость не вложили в мои руки топор-бартку?»
Думалось ему широко и ясно, мир раскрывался перед ним глубже и полнее, люди казались умней и богаче.
«Сдается мне, что нет большого зла в том, что женщина, которая, возможно, вчера вышивала на полотне синие окошки и желтые солнца, сегодня благословляет сына, собирающегося в опришки, и просит его убить шляхтича. Сдается мне, что нет ничего удивительного в том, что конюх Герасим огнем вырисовывает цветы и на том же огне закаляет бартку на панские головы.
Произведения рук, духа, талантом освещенных, ныне убеждают в этом, постоянно пробуждают человечество, волнуют его, призывают к смерти. Смерть старого, истлевшего, означает рождение нового.
Славься, новое, славься!!»
Довбуш был взволнован. Сегодня он осмыслил многое из того, что до сих пор расплывалось в тумане незнания. Вспомнил давно слышанную народную поговорку: человек учится жить не до глубокой старости, а до самой смерти. Так вот и он... Теперь Довбуш не порывался умереть, хотелось ему жить тысячу лет или по крайней мере до того дня, когда Верховина вздохнет облегченно, сбросив со своих рук вериги рабства.
Дед Исполин лучился улыбкой: его радовало выздоровление Довбуша.
Смерть направлялась в небесные чертоги и по дороге выдумывала приличную версию, чтобы оправдаться перед господом за неисполнение его высочайшего повеления.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Не была бедной вдовою, не было у нее некошеной дубравы, вдовья песенка случайно легла ей на душу, целый журавлиный клин песен садится на подоконник ее окна, она их не вспугивает, с ними легче день за днем стучать пряслицами ткацкого станка.
Хата Докии, подпертая дубовыми жердями, выбралась, как старуха, из белобокого приукрашенного ряда галицких построек на крутой глиняный берег Луквы, будто ей стало тесно среди мещанских дворов, навесов и оград, будто ей захотелось засмотреться подслеповатыми глазами-окошками в неторопливые струи воды. Хата старая, полуистлевшая крыша провалилась посредине. Когда-то, что правда, то правда, она знавала и лучшие времена. То было еще при жизни отца До- кийки — Василя Ткача. Тогда в обеих светлицах постукивали ткацкие станки, тогда на ее пороге рядочками выгревались Ткачевы дети, тогда она гордилась высоким тыном, что запирался дубовыми воротами, у тех ворот, случалось, сам пан ясновельможный староста Галицкий сходил с седла, чтоб полюбоваться тонкими полотнами, женой Василя вытканными, на Василевы же радужной красоты ковры, что покупал пан староста для своих покоев.
Давно уже нет на свете старого Ткача и его жены Марии, нет также среди живых многочисленных братьев и сестричек Докии: лет десять назад среди погожего лета всю семью выкосила чума, осталась в доме одна Докийка. Куковала в то лето кукушка девке тринадцатое лето, хорошо, что несчастная мать успела передать ей ткацкое ремесло, с тех пор Докия не встает из-за кросен и, как прикованная, ткет себе хлеб и к хлебу. Ковры ее и покрывала имеют спрос в замке, что каменной громадой высится над новым Галичем, из ее тонких белых полотен шьют рубашечки городские панночки, на ее полотне вышивают невесты свадебные рушники.
Прошедшей зимой Докия тоже отрезала полотна на несколько рушников, собралась уже и вышивать, потому что вот-вот на опустевшее подворье должны были прийти старосты, посланные любимым ею Данилом. Ее
Данило не вышел красавцем, еще будучи маленьким, упал неудачно с панской клячи, падение сделало его горбатым. Иного, быть может, увечье удручило бы, засосало повседневной тоской, заслонило свет замкнутостью, а Данило, словно бы вопреки горю, рос веселым и сообразительным хлопцем, в Галиче трудно было бы отыскать среди городских парней и кавалеров шляхетских родов большего весельчака и шутника, чем Старостин пастух. Так и звали его в городе Данилов Жартун- Жартуновским.
Летней порою, выпасая старостино стадо на противоположном берегу реки Луквы, Данило почти ежедневно подворачивал штанины, переходил реку вброд и останавливался у Докийкиного окна. Тут горбун снимал продавленную шляпу, приглаживал курчавые волосы, причудливо изгибался в реверансах и, рассыпая глазами веселые искры, спрашивал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109