— Курва ты, Дзвинка,— выругался, отступая от Аннычкиной могилы, чтобы не осквернять плохим словом святое место.
— Правду говоришь, Олекса, видит бог, правду,— шла за ним, как привидение.— Но что могу с собою сделать, такая я есть... как святая Магдалина.
— Прочь!
Пугался ее любви.
— Не прогоняй! — упала на колени, поползла, хватая его за ноги.— Не говори ничего, не обещай, но и не отталкивай. Пусть у меня хоть надежда будет.
Презирал ее. Ненавидел.
— Прочь! — ударил ногой. Почувствовал: попал в грудь.
Прямо взвыла она. От боли ли? Или же от обиды? Вскочила.
— Бьешь, опришок?! — Почернела. —Бьешь-ш-шь?! Отворачиваешься? Курва я? А знаешь ли, что из-за тебя... из-за любви моей... я навела смоляков на твою жену? Я... Марылька... Дзвинка...
Гордилась, видать, тем, что натворила: руки на бедрах, грудь волнуется, лицо побледнело. Волосы растрепаны. Ведьма? Или же просто оскорбленная Дзвинчукова господарка? Или просто женщина? Охваченная любовью женщина?
В сказанное поверил сразу. Дернулась рука к поясу. Сверкнул нож.
Не испугалась она, как будто и ждала удара ножом. Словно бы в этом ноже таилось ее спасение.
Почему же не ударил? Почему упустил напрасно мгновенную вспышку лютой ненависти? Почему?..
Может, потому, что прочитал в ее глазах нежность, любовь к себе?
А может, был потрясен раскрытием женского таинства?
— Лучше бы меня убила,— произнес опустошенно. Почувствовал усталость.— А теперь ступай, Дзвинка, уходи,— добавил охрипшим голосом,— хочу отдохнуть.
Она опалила его влюбленным взглядом, на самом донышке ее глаз затеплился огонек надежды, огонек этот то разгорался, то пригасал. Значит, он не убьет ее? Значит, он не совсем равнодушен к ней?
Господи... Он будет ее? Но когда же?.. Главное, что будет, будет, будет!
Сорвалась с места и что было сил побежала. Вырастали у Дзвинки крылья. Бежала и на бегу молилась, плакала:
— Господи, до скончания века своего останусь твоей должницей, только привороти его ко мне! Присуши... Построю тебе, господи, церковь, тысячами свечей освечу лик твой...
Только бы Довбуш стал моим...
А если нет? Это ведь Довбуш...— опомнилась возле коня, которого привязала в кустах.— Тогда... Тогда, господи, запродам душу дьяволу и...— засмеялась на все предвечерье. От собственной мысли про Олексину смерть. Он будет жить, ее Олекса, тысячу лет...
Боже, какой красавец вечер наступает.
Боже, какую пахучую росу посылаешь ты на травы и деревья...
Боже, слава тебе!
А Довбуш шел к реке, журчащей поблизости, прячущейся в ольшанике, шел медленно, цепляясь нога за ногу, шатаясь, шел опустошенный и надломленный.
Жаждал напиться воды и прилечь. Завтра будет день, и придут силы, и будут ясные мысли. А сегодня — напиться и прилечь... Даже не заметил двух лошадей, опришковских лошадей, что паслись среди зарослей.
На берегу реки остановился. Услышал веселые голоса, смех. Кому нынче весело? Раздвинул ветки кустарников. Открылся плес, а в его воде нежился юноша... Григор. На прибрежном камне стояла Парася, стояла обнаженная, бесстыдная, счастливая.
— Ну, ты уже смыл с себя мальчишескую грязь? — рассыпался смех. Девичий смех плыл к Григору серебряною дорожкой. Он ловил его ладонями.— Чупахаешься, как гусыня,— укоряла Парася.
Забросила руки за голову. Стояла она лицом к Олексе, и он увидел ее ожидание, нетерпеливое ожидание, оно струилось в руках, в тугих грудях, в крутых бедрах, и все это удивительно роднило Парасю с той женщиной, вырубленной на скале под скитом Манявским. Смотри-ка, монах Сильвестр,— а подсмотрел где-то в жизни свою Парасю, подсмотрел и высек на скале, чтобы вечно жил на земле миг ожидания зачатья.
— Иду уже,— добродушно отозвался Григор.— Сполоснусь и буду готов к принятию любви,— шутил он.
«А про меня и забыли,— запечалился Довбуш.— И про беду мою...»
Однако на молодых не сердился. Каждому свое. «Если бы мне Карпат-Зелье, может... Может, и воскресла бы моя Аннычка?.. Но где же мне отыскать его? Наверное, нигде. Дед Исполин сжег все начисто. Остался сын. Слышал я, что колышут его верховинские матери. Значит, живет и будет жить мое продолжение, сын мой! Но где он? На Верховине моей, в Карпатах!
И я приду к тебе, сын мой, еще сегодня, сейчас же, сию минуту...»
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В нем воскресала старая, как мир, песня сеятеля о том, что махнул рукой — солнце зажег, солнце зажег — злаки посеял...
Воскресала песенка и сразу же умирала. Потому что теперь не время и не пора сеять зелье, зима заковала землю в ледяной панцирь, усыпила под муравой корень древесный и семя травяное. А чтобы зелью слаще дремалось, чтобы в тихих яругах преждевременно не завязывались луковицы подснежников, наняла она многочисленные ветра, и дуют ветра и ночь, и день, однообразно трубят и баюкают горы снежными метелями.
Ой, колинпться, гори, сныть, гори, веснами...
Олекса сидел на пеньке у жаркого огня в полонинской хижине, в той самой прокопченной хижине, где познавал счастье с любимой. Когда-то... В ту зиму черная курная хата была для него дворцом прекрасным, ибо Аннычка ее освещала, а теперь она кажется ему мрачной медвежьей берлогой. Да и Олекса теперь не похож на того парня, что с девкой забавлялся: сорочка на нем грязная, лицо заросло щетиной, давно не стриженные волосы слиплись комками, плечи опали и сгорбились, тоска выпила блеск его глаз, румянец щек... Родная мать не узнала бы своего сына, сам на себя нагнал бы страху, наверное, когда б посмотрелся в зеркало.
В хижине нет зеркала, зато есть тут Довбушевы печали, чернее закопченных стен, есть тут Довбушевы плачи, тягостные мужские, как круги жерновов, и есть тут дни и ночи, сотканные из тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109