Так решил Довбуш.
Полковник Пшелуцкий был без царя в голове, ему хотелось молниеносно напасть на лагерь опришков, отряд молча пересекал поле, лишь брызгало из-под копыт молодое жито да храпели надрывно кони. Когда конские морды коснулись губами опушки леса, Довбуш свистнул пронзительно, из опришковских ружей вырвались пули, пошатнулись первые ряды смоляков, кони встали на дыбы, рванулись кони по житному полю, поволокли кони в стременах мертвые снопы. Пшелуцкого потери не трогали, еще никогда не стоял Довбуш так близко от его сабли, и труба Адама Стрембицкого безумствовала, звала смоляков в бой, в трубе, казалось, клокотала безумно храбрая душа молодого шляхтича.
Свистнул Довбуш во второй раз — посыпались листья с деревьев, опришковские пули вгрызались врагам в грудь, мертвые падали, как тяжелые мешки, живые отхлынули назад.
Пшелуцкий не рассчитывал на такую готовность оп- ришков, еще по дороге он представлял себе, как бескровно окружит сонных бунтовщиков, как встанет ногою на грудь поверженного Довбуша и скажет:
— А что, пан бунтарь? Недаром говорится, что носит жбанок воду, пока ручка не отломится.
Да вот не отломилась. Почти треть смоляков устлала собою поле.
А труба Адама не утихала.
— Перестань, пан! — крикнул Пшелуцкий. Приказал принципалам спешиться и взять опушку в клещи. Закрыть им дорогу назад. Да борзо, борзо...
— Давно б так,— молвил Довбуш и приказал отступать в глубь леса.
Опришки, а их было пять десятков, разделились на три группы. Первая, отступая за кустами, раз за разом сшибала меткими пулями слишком горячие головы смоляков. Вторая — набивала патроны. Третья, самая тыловая, отводила коней. Обе стороны торопились.
Битва длилась до полудня. Пшелуцкому дважды казалось, что его клещи сомкнулись намертво, и дважды Довбуш выходил сухим из воды. И, кто знает, до каких пор изматывал бы Довбуш Пшелуцкого, если бы не застонал лес:
— Ватажку! Упал Баюрак!
Баюрак, первый и верный товарищ Олексы, лежал на траве с простреленной грудью. Там, где проливалась юная кровь — вырастали красные маки. Олекса опустил голову. Склонились деревья в печали. А маки росли и расцветали. А Баюрак ждал, что вот сейчас упадет ему на шею золотая Олексина бартка, ибо таков был обычай опришков: раненые в полон не сдаются.
Но Довбуш сказал:
— Ты будешь жить, братчик.
Улыбнулся Баюрак.
Выпрямились деревья.
Только маки цвели.
Опришки вдели ногу в стремя.
Пшелуцкий готов был лопнуть от гнева, ибо пеший конному не товарищ, а пока с опушки приведут коней, бунтарь затеряется в лесу.
Однако надежды не терял. Скоро отряд уже прирос к седлам, и началась погоня. Но что это?
Затерялись следы? Пся крев!.. Так и есть.
Опришковские кони, что до сих пор шли кучно, враз рассеялись по лесу. Следы разделились, исчезали, разбегаясь во все стороны, и Пшелуцкий помрачнел. Вынужден был признать, что Довбуш победил и на сей раз.
Полковник приказал трубить.
Но труба молчала. Трубач склонился на луку седла.
Печально ржал его конь. А труба молчала.
Дед Исполин на далекой делянке вздохнул, прилегли травы к земле, Дед произнес:
— Кто к нам приходит с мечом — от меча и гибнет.
И, словно бы позабыв о Черном лесе, где из пролитой крови вырастали маки, Дед бросил взгляд на хату Юры Бойчука. Она курилась дымом, на всю околицу вкусно пахло кулешом,— гуцул варил обед.
Дед уважал неразговорчивого человека, которого несколько лет назад Довбуш освободил из подземелий Станиславской ратуши. Целебные утренние росы вернули Бойчуку зрение, но ничто на свете не могло вернуть ему загубленной молодости. Так и не смог он расправить сгорбленных плеч, и не мог вернуть высохшим рукам прежней силы, и не мог вернуть ногам упругой резвости. В нем продолжало жить лишь одно его богатство — черная ненависть. Ненависть клубилась в его глазах. Ненависть отчеканилась на его сухощавом лице. Он, изможденный муками в подземельях, обросший волосами, дышал ненавистью и жаждой отмщения.
После смерти старухи матери Бойчук в Печенижин больше не возвращался. Нанимался к богатым окрестным хозяевам то стадо пасти, то хлеб растить. Три года назад весенним предвечерьем Довбуш встретил его на господской ниве. Юра шел свежей пахотой с торбой, перекинутой через плечо, правая рука его, как птица, раз за разом опускалась в торбу и набирала зерна. Яр-пшеница с тихим шелестом ссыпалась с ладони и ложилась в мягкую постель. Довбуш присел на деревянную борону, в которую была запряжена пара волов, загляделся на сеятеля. Он не видел Юриного лица, видел лишь его сутулую спину и сеющий взмах руки, слышал пшеничный шепот и посапывание волов, что лакомились травой. По-весеннему сильно пахла борозда, по-весеннему звонко жаворонок ткал и растягивал под небом невидимую звонкую струну.
Свистнул Довбуш во второй раз — посыпались листья с деревьев, опришковские пули вгрызались врагам в грудь, мертвые падали, как тяжелые мешки, живые отхлынули назад.
Пшелуцкий не рассчитывал на такую готовность опришков, еще по дороге он представлял себе, как бескровно окружит сонных бунтовщиков, как встанет ногою на грудь поверженного Довбуша и скажет:
— А что, пан бунтарь? Недаром говорится, что носит жбанок воду, пока ручка не отломится.
Да вот не отломилась. Почти треть смоляков устлала собою поле.
А труба Адама не утихала.
— Перестань, пан! — крикнул Пшелуцкий. Приказал принципалам спешиться и взять опушку в клещи. Закрыть им дорогу назад. Да борзо, борзо...
— Давно б так,— молвил Довбуш и приказал отступать в глубь леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109