Сильвестр готов был сорвать с себя монашеские одеяния, сбросить их и уйти с Олексой. Уже его пальцы нервно, торопливо развязывали веревку, служившую вместо пояса. Выходит, очень просто развязываются все узлы.
Просто?
Почему же замерли его руки, опустились, увяли, а юная спина — сгорбилась? Неужто правда, что солома сгорает быстро, огонь ее недолог?
— Не могу, пан Олекса, обет я дал монашеский,— вздохнул тоскливо.
— Обет?
Довбуш чтил свои и чужие обеты, это было для него высочайшим законом, свидетельством людской чистоты, он не стал убеждать Сильвестра перешагнуть этот порог. Иногда время само отметает обеты, делает их никчемными, ненужными, и тогда люди ломают их, как восковую печать.
— Ну так смотри сам, Сильвестр...
Довбуш свистнул Сивого, взял его за уздечку и двинулся к воротам.
— Когда надумаешь — дай мне знать!..
— Добре! — ответил скульптор.
— Да не забудь про женщину на скале. Я буду наведываться...
Еще раз бросил взгляд на скалу. Ветер услужливо развеял космы хмеля, женщина чуть-чуть улыбалась Олексе и мучилась ожиданием. Может, ждала его? Довбуш ощутил дрожь в теле, шум крови в ушах, такое случалось с ним, когда слушал цимбалы Великого Цимбалиста, когда слушал пенье Аннычки. Но Великий Цимбалист и Аннычка — живые люди, а здесь камень... Камень, оживший под рукой скульптора.
После того дня Мать-Смерека долго не видела Олексу Довбуша. Сгорали в прошлом дни, ночи. Незаметно подрастали ее дочери. Из-за собственных забот — ибо носились над горой, устраивая игрища, лихие бури, и громыхали, как битые горшки, громы, и припекала жара,— Мать-Смерека перестала следить за тем, что происходило в каменной ограде. Ей было довольно того, что оттуда доносились звуки ударов железа о камень, они означали, что скульптор Сильвестр живет и творит.
Только в разгар летнего равноденствия, когда в деревьях и травах густеют, как мед, соки, Смерека опять увидела Довбуша.
— А я уже ждал, пан Олекса! — радостно встретил его молодой чернец. За лето он еще больше исхудал, старенькая ряса болталась на нем, как тряпье на пугале.
— Верно, закончил образ матерей наших? — поинтересовался Довбуш, выставляя из сумок хлеб, брынзу и вино.
— Нет. Отец завалил меня работой по уши. Не хватало времени. Кроме того, я...— скульптор замялся.— Кроме того, я работал еще над одной вещью, работал в тайне от всего света. Готовил вам дар.
Скульптор двинулся по дорожке, ведущей вниз к руслу речки Манявки, что охватывала каменный двор с южной стороны. Опришок пошел следом.
Сильвестр остановился в зарослях и стал разбрасывать кучу хвороста. По всему чувствовалось, что ему не терпится. Наконец из-под нагромождений возникла фигура каменного человека, возникла и сразу вступила в поединок с крылатым существом, была у этого существа змеиная голова, были у нее собачьи ноги, был хвост ослиный, а крылья — Черной Птахи. Человек и чудовище сошлись в яростном поединке, под ними, казалось, дрожала земля, меж ними, казалось, ярилось пламя. Но все же побеждал человек, его пальцы до хруста в суставах сдавили змеиную шею, а левая нога втаптывала в камень раздробленное, ослабевшее крыло.
Довбуш остолбенел. Не в одном панском покое осматривал он скульптуры иностранных мастеров, в тех бронзовых и мраморных фигурах тоже кипели страсти, движение, борьба, но от этой, гранитной, веяло чем-то своим, знакомым, выстраданным. Ватажок мог бы побиться об заклад, что когда-то где-то. встречал этого смелого, налитого силой и самоотверженностью парня, в каком-то месте наблюдал и подобный бой. Страшилище тоже не казалось заморским, чужеземным, а таки нашим, доморощенным.
— Кто это, Сильвестр?
— А вы присмотритесь, пан Олекса.
Довбуш то подходил ближе к скульптуре, то отдалялся. Потом брови его поползли вверх.
— Чтоб тебя гром побил, чудотворец! Так то ж я?! — всплеснул он руками.
— Вы,— почему-то понизил голос чернец. Может, не хотел мешать встрече двух Довбушей. Они стояли — живой и каменный — друг перед другом равные, могучие, прекрасные лицом, вдохновленные борьбою.
Скульптор оставил их вдвоем. Сел в сторонке на вывернутую Манявкой глыбу, ждал приговора: похвалы или насмешки.
Ватажок опришков с приговором не спешил; когда рассмотрел самого себя, взялся разглядывать крылатое чудовище. Смотрел и замечал в нем гибкость Антипка, и замечал в нем жадные когти Жельмана-арендатора, клыки шляхтичей, бельма красноильского атамана.
— Ты глянь, добре вытесал, правду вытесал,— хвалил Олекса скульптора, садясь рядом на скалу.— Даже не ожидал.
Скульптор краснел. И мысленно звал в гости к себе беднягу своего Учителя Данила, звал, чтобы радость выпить с ним сообща, радость и вино, которое привез Довбуш.
Олекса умолк, снова внимательно ощупывая взглядом свой каменный образ. Над Манявкой стлалась полуденная сонливость, сонливость остужала ватажка, приглушала первоначальные удивление и захват, на До- вбушево чело не сразу наплыла тучка, но все-таки наплыла, разрослась, затуманила видение. Чего-то не
доставало его каменному подобию, отчего-то сиротливым, одиноким был гранитный Довбуш в поединке со страшилищем. И слишком величественным. И слишком самоуверенным.
— Почему именно меня из гранита вырубил? — спросил наконец скульптора.— А что, один я стою на страже против чудовища? Почему...
Скульптор не дослушал вопрос до конца.
— Как это почему? Потому что вы — Довбуш! — выкрикнул он, еще не улавливая смены в настроении Олексы.— Про вас вся Верховина звоном звенит, на вас люд как на Мессию надеется. Они засевают и растят юные души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109