— Молчите, не будьте дураками. Разве не видите, что с Бойчуковым сыном сделали? Нам жить надо.
И уже стоит Довбушева хата под зеленою сенью леса, как наглухо заколоченный гроб, и сели уже гайдуки на своих коней, и Жельман сел, и впереди кавалькады отправился в темницу спеленатый веревками парень, что вздумал искать правды.
Жельман гневно бросил в толпу:
— А ну, марш, быдло! А твоей ноги, баба,— обернулся к Олене,— чтоб до вечера здесь не было. Слышишь?..
Кавалькада двинулась, а Олена пошла прощаться с бедною хатой. В первый раз обошла ее, пальцами, словно живого существа, касалась стен еловых, прикасалась и приговаривала:
— Прощай, я себе думала, что тут надо мной и тризну справят...
И второй раз обошла Олена свою хату, челом и губами касалась стен:
— Будь здорова. Тут меня муж мой любил-баловал, тут я и счастье познала.
И в третий раз обошла Олена свою хату, целовала ее высокий порог:
— Прощай, больше мои ноженьки не переступят тебя...
И, шатаясь, пошла. У криницы остановилась. Нахмурилось сразу ее лицо. И вскоре село увидело, как начала она собирать сухие щепочки, ветки, прошлогодние шелестящие листья, весь этот хлам бросала в кучу возле порога, бросала и припевала:
А я тебе, хатонько, запалю, А я тебе, красная, спопелю...
Женщина пела, однако голоса своего не слышала, в ее душе, в сердце уже пиликали пьяные корчмарские скрипки, и бренчали пьяные корчмарские цимбалы, и вздыхал пьяный бубен, и белые стены облупливались, темнели от грязи, и слепли окна, забрызганные плевками и помоями.
А я тебе, хатонько, запалю, А я тебе, красная, спопелю...
Наконец Олена выпрямилась, протянула раскрытые свои ладони к соседям, далеким и близким:
— А дайте мне, люди, кресало!
Ее слова словно бы в пустоту упали, ибо никто с места не сдвинулся, хозяева стискивали в карманах кресала и труты, и только сельский атаман Прокоп Зайчук, хлоп приземистый, коренастый, приблизился к ней, дернул за рукав:
— Ой, баба, ты что, сдурела? Небось не свое палишь.
— Не свое?
На ее лице застыло удивление, она долго всматривалась в квадратное лицо атамана, потом скользнула взглядом по людям, дальше ее взор пробежал по полям, что паровали свежей пашней, и побежал лесами, кольцом охватившими Печенижин, и уперся в небо, закачался на тучах.
— То, говорите, паночек, не мое? — переспросила.— А я и не знала...
И вдруг, поднявшись на носки, чтоб стать повыше, спросила людей:
— А скажите мне, честное общество, что вокруг есть ваше?
Вопрос упал неожиданно, вдруг, как гром среди ясного неба. Село молчало.
Олена не ждала ответа, спрашивала дальше:
— Или, может, эти хаты назовете своими?
— Или, считаете, что поле ваше?
— Даже дочки, вами рожденные и вскормленные,— не ваши...
— Даже вы сами, честный люд, себе не принадлежите...
— И небо над вами, уважаемые, не ваше...
— И солнце ясное — не ваше...
— И ветры буйные — не ваши...
Село клонило донизу головы, будто Оленины слова были слишком тяжкими и как гири прижимали к земле.
— А чьи же? — наконец вырвался чей-то голос.
Село знало, что Олена Довбущучка пела правду, про эту правду они не раз думали в одиночестве, страшная правда снилась им, но никогда не вырывалась она на поверхность, не отливалась в звонкое слово, а лишь клубилась трусливо на дне сердец. Теперь Олена высказалась за всех.
— Пустое, баба, мелешь,— решился было закрыть Олене рот пан Зайчук.— Если б твой брех и докатился до...
Олена на Зайчука не обратила внимания, отстранила его рукою, как что-то непотребное, и, даже не глянув на свой убогий, разбросанный по двору скарб, двинулась стежкою в гору. Люди расступились, дали дорогу, женщина не знала, куда идет и зачем, понимала только, что отныне она стала старухой, ей жаль было молодых
весен, потраченных зря, трудом вложенных в стены домашнего гнезда.
Село провожало Олену взглядами, пока она не исчезла в кустах, потом оно взорвалось гневом, криком, женскими воплями. Пан Зайчук выстрелом из пистоля просверлил шум.
— Но-но, голытьба, не забывайтесь!
И посеял покорность.
Возвращались пахари к своим остывшим плугам.
Возвращались женщины к скрипучим колыбелям- колыскам.
А старые мудрые деды готовы были провалиться сквозь землю, ибо они пустили на свет рабов.
И старые мудрые матери проклинали свои утробы, из которых вышли рабы.
Олена всего этого уже не видела, не слыхала, она мерила ногами стежку. Путь то стлался вершинами, то катился долами, то блуждал лесами, то вился острыми скалами. И куда ни шла Олена, за нею никли, припадая до земли, увядали лесные травы.
Солнце уже повернуло к полудню, когда Олена увидала среди леса старую женщину. Женщина была в темной одежде, с черным, как земля, лицом, у нее были черные и сухие, как обожженные корни, пальцы. Женщина бродила по ясной, усыпанной цветами поляне: красные быстровянущие маки не собирала, голубые васильки топтала, среди травы она срывала мелкие цветы барвинка, складывала листочек к листку и выплетала венок.
— У меня, мама, Жельман хату отнял,— пожаловалась ей Олена.
Женщина ничего не сказала, словно и не слышала Олену, рвала себе зеленый барвинок.
— Зачем вам, мама, так много барвинка? — спросила ее Довбущучка.
— Сыну — на могилу... Дмитра схватили пушкари как раз в святое воскресенье. На звоннице звоны играли, возле церкви девки частушки распевали, а моего Дмитра в железы ковали. В Станиславе на площади кат срубил буйну голову, белое тело мячом порубил на двенадцать частей. Двенадцать частей потащили по селам, по лесам, по перепутьям, развесили на колах людям на страх и для науки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109