Был ли он виноват в этом?
У Адася откинулась голова, он сомкнул веки, прошептал:
— Что же... может, так и надо... может, и я не дал бы тебе воды в предсмертную минуту... а и не дал бы...— И потерял сознание.
Поплыл Адась по течению бреда в родные края, и громко рассказывал Адась высокому небу, чужим горам, ненавистному Юре обо всем, увиденном им по пути: про луга польские, что пахли сухим сеном, про девушку Ядзю, что тоже пахла сеном, про отцову саблю, пощербленную на козацких костях, про старую мать, что будет ждать его завтра, и послезавтра, и до самой своей смерти...
И кто знает, старая ли польская мать или какая-то иная сила высекла что-то человечное в сердце каменного Юры, потому что он вздрогнул, покатилась из его гневных глаз слеза, сорвал он листок Карпат-Зелья и приложил к ранам юноши.
Уже закатывалось солнце, когда Адась пришел в себя и в багровом зареве увидел Юру Бойчука, а на своих ранах целящее зелье.
— Это ты... это ты подарил мне жизнь? — воскликнул юноша.
— Я... А вообще-то это вот зелье...— произнес задумчиво Юра.
— А почему? — допытывался.
— Потому, что ты человек,— торжественно изрек старый гуцул.— И я человек... Все просто.
— Может, и твоя правда,— сказал Адась и увидел вокруг себя много целящего зелья. Как безумный, он бросился рвать его. Цветами и кореньями набивал себе пазуху.
— Что ты делаешь? — спохватился Юра.
— Разве не видишь? Понесу на свою землю. Посажу там... Полечу раны польские.— И бросился бежать.
— Стой! — заревел Юра, бросился вдогонку, поняв, что тайна Карпат-Зелья, заповеданная ему До- вбушем, повисла на волоске.
Сцепились над пропастью, схватились люто, как быки. Бились, пока не упали мертвыми на ребра скал.
Дед Исполин не осуждал ни Бойчука, ни Стрембиц- кого, осуждал он Довбуша, что не послушался его мудрых слов, решив, что благо, затаенное в чарах Кар- пат-Зелья, будет служить только верховинцам.
Из зарослей вышел Олекса с опущенной головой. Гнул шею до земли Сивый. Никли травы. Склонились деревья.
— Я все видел, Деду,— произнес Олекса.
— Все? — громыхал Дед.— И видел, как бежал мо
лодой шляхтич, неся в свои замки нашу священную тайну?
— Да, Деду. Простите, если можете, мою ошибку... Я хотел... Я думал... Только как мог Юра, Юра с криницей ненависти вместо сердца, изменить...
— Он не изменил, Олекса. Разве не слышал, как он сказал: я человек. Вот так-то... А человек таинственнее, чем волшебное зелье. Но... пора косить.— Он подал Довбушу косу, и пошел Олекса ложить валками Карпат-Зелье. Дед поджигал их и развеивал пепел, созревшие зерна выбирал и разбрасывал их по каменистым грунтам поднебесных гор. Когда поле опустело, Довбуш спросил Исполина:
— Скажите напоследок, не вечно ли будет пропадать бесцельно целящая сила Карпат-Зелья?
— Нет,— засмеялся в бороду Исполин.— Нет, я тебе когда-то объяснял, что люди воспользуются им тогда, когда для обездоленных добро станет добром...
— Прощайте, Деду,— спохватился Олекса и взлетел в седло.
— Езжай здоровым, езжай, ватажок, и помни: сила народа в борьбе.
Довбуш тронул коня стременами.
И день Олексиной науки окончился.
Дед смотрел вослед опришку, думал, что день не прошел даром ни для Довбуша, ни для него. Они оба стали мудрее.
Когда взошла луна, старый Исполин стал носить на скалы воду в пригоршнях и поливать заброшенные туда зерна Карпат-Зелья, поливал и повторял молитву Юры Бойчука:
И зелье прорастало. Дед Исполин не боялся, что здесь, в поднебесье, кто-то преждевременно раскроет его тайну. Это случится через века; с высоких вершин Дед Исполин видел грядущие века, и для них он лелеял целящее зелье.
ЛЕГЕНДА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Виденье длилось долго, казалось, что осенними порыжевшими просторами катится арба и ее несмазанные колеса выскрипывают мелодию. Беркут-Быстрозорец, что был хозяином здешних мест, заработал от этого пенья оскомину, перестал бороздить крыльями лебединые тучи и присел на вершину Белой Скалы. Осмотрелся. Никакого певца не заметил. Людц в этой дикой местности появлялись редко, лишь раз в год мимо Белой Скалы проходили на гору Стог опришки Олексы Довбуша. Теперь, правда, тоже наступила осень, горы пылают пурпурным пламенем: в бездымном костре сгорают буки и грабы, печалятся ели, меж ними красуются листочками-угольками белые березы, но Беркут помнил, что Олексины хлопцы возвращаются из походов к зимним хатам печальными и песен не поют, они словно бы тоскуют по красному лету.
А тут кто-то верещит, скрипит, насвистывает: «Антипку, Антипку».
Кто это?
Беркут внимательнее прошил взором окружающие дебри и у подошвы Белой Скалы 'заметил... Однако Беркут не мог распознать странное существо, потому что оно одновременно походило на человека и на зверя: лицо и руки были человеческие, из гущи волос вырисовывались козлиные рога, хвост болтался воловий, а вместо ног — конские копыта. Беркут щелкнул клювом от неожиданного видения, взмахнул крыльями и сел на терновый куст в нескольких шагах от незнакомца. Тот лежал голышом, вокруг поблескивали пустые и надпитые бутылки, фляги, сулеи, краснела луковая шелуха; терновник, камни, вытоптанная трава пахли тяжелым духом корчмы. Беркут, привыкший к прозрачному воздуху высоты, чихнул. Незнакомец лениво повернул голову и, увидав птицу, миролюбиво произнес:
— А будьте здоровы, вашмосць Беркут!
Быстрозорец не поблагодарил. Ему не понравился
человек-зверь, было в нем что-то отвратительное и страшное: с сухоребрых боков свисала клочьями, как у паршивой овцы, шерсть, лицо в грязи, а руки, распластанные на траве, извивались, как гадюки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109