»
«А как же,— насмешливо молвит конокрад.— Я с Олексой на «ты».
«Ну так расскажи нам, как выглядит главный опришок».
«А что тут рассказывать? Ростом, как елка-смерека. Зубы, руки и грудь у него железные».
«Бреши, бреши,— смеется молодец.— Ты того Довбуша видел, как я деву Марию... Еще скажи нам, какой у Довбуша разум?»
«Опришковский»,— ляпнул конокрад.
«Опять брешешь. У Олексы Довбуша разум крестьянский. Сами подумайте, газды, послал бы Олекса тайно у бедного хлопа коня воровать? Или не открыты перед Довбушем панские конюшни? Или нет в них коней боевых? Зачем бы Олексе крестьянскую семью сиротить, когда весна приближается, сеять надо. Нет, брат, ты Довбуша не знаешь, честным именем его разбой-злодейство свое прикрываешь. Грех тебе и позор...»
Конокрад вытаращился на молодца. И внезапно бухнулся ему в ноги.
«Прости, паночек! Еще раз клянусь...» — заскулил.
«Разве ты прошлый год не зарекался, га, когда в другом селе коровенку крал? Разве не имел я с тобой беседы? Тогда ты тоже Довбушем прикрывался. Нет тебе веры ни у кого. А за то, что честного человека, рыцаря, перед народом оговариваешь и пятнаешь, смерть тебе».
Откуда-то появился конь. И привязали хлопы вора к конскому хвосту. Семко Вихор ухватился за гриву, конь рванул с места...
— А молодец? — напомнила Черная Птаха.
— Исчез куда-то, добрая пани. Я, правда, на Гаврилову бутыль поглядывала.
— Т-так,— каркнула озабоченно Черная Птаха и улетела.
А черная ночь серела.
...Но народилась ночь метельная. Не было у той ночи ни лица, ни глаз, ни луны, не было в ней ни земли, ни неба, все смешалось, перепуталось. В ту ночь гарцевали вихри, вихри выли, пели, свистали, звонили, верещали, стонали, ухали, сталкивались. Снег летел к тучам, тучи волоком тащились по земле. Все живое в ту ночь забилось в укромные уголки, лишь Третья Ворона, что ютилась в хате богатея Одуда, в полночь пустилась в дорогу. Это было нелегким делом, вихри швыряли Ворону из стороны в сторону, как волны щепку, забивали дыханье, временами Вороне казалось, что приходит ей конец, но до виселицы кое-как доплелась.
— Чтоб этим ветрам ни дна ни покрышки не было! — проклинала, садясь рядом с Черной Птахой.— А чтоб они утра не дождались, чтоб холера взяла, пусть у них, паскудников, крылья отсохнут, пусть...
— Хватит, хватит! — прервала воронью ругань Черная Птаха. Она не знала, что Третья ежедневно общалась с Одудихой и кое-что у нее переняла.
— Что хорошего видела?
— Молодца прекрасного.
— Интересно, расскажи...
— Меня страх берет, как вспомню, Ото ж, слышите, ясновельможная, вчера я заметила тот чертов цыганский табор и думаю: присяду, может, какою-нибудь дрянью разживусь. И только, слышите ли, опустилась на снег возле шатров, только лишь кизячок клюнула, как вдруг меня окружил табун цыганят. Повыбегали она на мороз голые, босые, синие, как пупы, и стали меня ловить. И все верещат, что ворону зажарят и съедят — терновника б вы нажрались! Им на помощь старая цыганка выскочила, в таборе гам поднялся.
В этот момент подоспел молодец.
«Что это,— спрашивает,— за содом и гоморра?»
«За вороной охотимся».
«За вороной? — удивился молодец.— Она ж падалью питается». Это про меня, значит. А, чтоб ты, курвий сын, костью подавился!
«Пусть чем хочет питается»,— нахмурился старый цыган, ватаг.
«Плохо дело, — тоже нахмурился молодец.— А в селе что, тоже голодно?»
«Не то чтоб голодно, но и не сытно,— ответил цыганский атаман.— Можно купить у пана или у Гершка. Та грошей нет».
Старый цыган руку протягивает:
«Одолжи денег, добрый человече.— Потом спохватился, бросился к девкам, одну за одной к молодцу тащит, платочки с голов срывает, по задкам девичьим похлопывает: — Смотри, какие красотки, добрый человече! Возьми одну, или две, или три, возьми на ночь или навсегда купи...»
Молодец отшатнулся от цыганских дивчат. А тот за полу его придерживает:
«Не нравится? Ты посмотри, какой товар тебе даю — нецелованный, чистый, молодой. Не хочешь этих — купи мою Марицу, мое сокровище». И дернул молоденькую дочку к себе, и руку ее молодцу в ладонь кладет. А у самого на глазах слезы.
Рассердился молодец:
«Постой, цыган, дай слово молвить. Не надо мне, цыган, ни твоей Марицы, ни других дивчат, им род цыганский продолжать, а от голода вас спасу, денег дам и возврата не потребую». При тех словах, ясновельможная, он — этот транжира, сучий сын, развратник, болван, идиот — отвязывает от пояса кошелек, полным- полный белыми сороковками, и бросает старому цыгану в ручищи. Я чуть не лопнула от злости, ибо где, кто, когда видел, чтобы цыганам богатство отдавали? Цыганва, известное дело, заверещала на радостях, что дурака нашла, вокруг молодца закружилась, песнями заворожила.
Ох, и был пир в тот вечер в цыганском таборе, кое- что и мне перепало, но должна признаться: не по вкусу была мне еда, непрерывно в мыслях проклинала молодца...
— Он среди цыган остался? — спросила Черная Птаха.
— Думаете, я видела? Вечер наступил...
Может, то все-таки он? — вслух подумала Черная Птаха и растворилась в ночном ветровее.
Проходила ветреная ночь.
...Пятая ночь была удивительно тревожной, таинственностью наполненной, теплой.
Где-то треснуло что-то, будто из пушки ударило. Может, это треснули льды на Днестре?
Где-то в полях что-то шелестело, будто травы пере
шептывались. Может, то оседал незаметно ноздреватый снег?
Где-то едва слышно заиграло что-то, чуть тревожно, чуть-чуть... Может, это в вербах оживали соки?
Где-то вскрикнуло что-то спросонья. Птица, может? Может, любовь?!
Этой ночью прилетела к виселице Четвертая Ворона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109