Вошла в светлицу, спрятала голову под подушки, однако это ей не помогало, грохот слышался уже не со двора, он стонал в ее душе.
Что делать? Бежать, возвратить Дзвинчука, упросить Штефана? Или лететь в ущелья на поиски Олексы и кричать под самые тучи, чтоб остерегался предательской пули? Штефан будет неумолим. А Олексу после смерти Аннычки, да еще и после предательства, не убедишь поверить еще раз в ее честность и любовь.
Так ничего и не надумала Дзвинчукова жена. Искала совета и помощи перед святыми образами, в молитвах. Почему-то зацепенела в ней, будто морозом прихваченная, присущая ей жажда деятельности. Молитвы туманили голову, мысли переплетались, сбивались в кучу, как овцы во время грозы, пока наконец не сорвались с места, не понеслись, как серые тучи, в неизвестность. Дзвинка каким-то внутренним взором увидела свои мысли, сперва она пыталась остановить их, обуздать, повернуть в разумное русло, но они расползались на куски, будто сотканные из гнилых ниток, и плыли, покачиваясь, по бездорожью... Неожиданно наступило такое мгновенье, когда, кроме серых туч, Дзвинка уже ничего не увидела ни перед собой, ни внутри себя, кроме туч... и еще среди туч на тесовой лавке, на расписном полотне лежал мертвый Олекса. Когда служанки принесли ей завтрак, хозяйка даже не прикоснулась к еде, лишь приложила палец к губам и прошептала:
— А тихо, дивчата,— он помер...
Служанки переглянулись, заметив в глазах хозяйки провал безумия, и испуганно попятились к дверям. Она их не удерживала, девушки ей уже не были нужны. У Дзвинкй был свой затуманенный, далекий и особый мир.
С того дня она не вставала с лавки: сидела на ней полунагая, растрепанная, притихшая, равнодушная ко всему происходящему вокруг, не замечая ни дня, ни ночи, не догадываясь, что дни и ночи хозяин живет ожиданием, что каждую ночь, едва за окном залает собака, он хватает из-под подушки заряженный пистоль, выскакивает по лестнице на чердак и тут, на крыше, прилегши за желоб, ждет, ждет той минуты, когда заветная пуля, освященная попами и шляхтой, положит конец его кровному врагу.
И Олекса все же пришел под Дзвинчуковы двери. Он и сам не мог объяснить, какое наваждение простелило ему дорожку сюда: может, просила отмщенья погубленная Аннычка, а может, захотелось
ему, озябшему и одинокому, согреть свою душу у Дзвинкиного огня? Выбрал ясную ночь, когда космачские верные люди ошибочно дали знать, что Дзвинчука нет дома, и постучал в Марылькины окна.
Никто не ответил.
Довбуш крикнул, чтобы открыла. С ним пришли на всякий случай четыре побратима. Баюрак недовольно тронул ватажка за плечо.
— Брось, Олекса... Пойдем отсюда...
Ночь цвела ясно, прозрачно, и пахла ночь пылью, спорышем, росшим на Дзвинчуковом дворе. На ближней, через дорогу стоящей церковке сычи накликали беду.
— Я хочу ее видеть,— уперся Олекса.— Тогда в Черных Ославах я не смог... А нынче...
Он надавил на дубовые, для крепости окованные железными болтами двери. Доски треснули, запоры слетели с крюков, и двери упали в сени. Разом с их грохотом щелкнул выстрел. Довбуш выстрела не услышал, побратимы его услышали, он только заметил, как на чердаке что-то сверкнуло, будто там вспыхнуло маленькое солнце; солнце из слепяще-красного превратилось в черное, черная сила его дохнула на Олексу, больно обожгла грудь и ненасытно потащила к земле. Он пробовал не поддаться, судорожно держась за косяк двери, но земля неумолимо влекла его к себе.
И он упал на порог.
А когда падал, увидел изумление в глазах побратимов, от удивления и ужаса они закаменели на миг: до сих пор им не приходилось быть очевидцами Довбушева падения хотя бы даже от пушечного ядра, а тут он покачнулся, как былинка, от ружейного выстрела. Потому они долго не могли опомниться.
А когда падал он на порог, от выстрела проснулась Дзвинчучка. Она отворила дверь светлицы, в сенях увидела Олексу, увидела и испугалась. Прошептала:
— йой, а то чего на пороге, милый, лежишь? Я тебе давно постелила на лавке.
Человеческий голос привел опришков в себя, двое из них метнулись к ватажку, двое рванулись к Дзвинке. Схватили ее за белые руки, схватили за косы длинные, женщина беззащитно и ласково улыбалась. Это разъярило хлопцев, они подсознательно догадывались, что сотворенное зло началось с этой женщины ша беду
выпестовала и выносила. Готовы были изрубить ее на куски бартками, тысячу раз продырявить пулями.
— Оставьте ее, братчики,— попросил Олекса. Речь его, прерывистая, хриплая, напоминала бормотание заилившегося источника, что с трудом добывал из песчаного лона последние кварты воды.— Пусть живет себе хоть тысячу весен, и пусть муж ее Штефан живет. Кто знает, может... жизнь будет для них страшнее, чем ваша кара? — Олекса Довбуш предвещал, что люд карпатский навеки очернит и проклянет имена Штефана Дзвинчука и его жены.
— Будем прощаться, братья... Настал мой час...
И тогда зазвучали трембиты.
Запели печальные трембиты ближние и дальние. Запели в сердцах опришков, откликнулись в шуме лесных чащ, в шелесте трав, в плеске рек и потоков.
— Чепуху говоришь, Олекса,— успокаивал Баюрак Довбуша. А может, самого себя он успокаивал? Может, стремился заглушить в себе плач похоронных трембит? — Рана, ватажечку, малюсенькая — быстро заживет.— И стал перевязывать Довбуша разодранной на полосы сорочкой. Олекса закрыл глаза, прислушиваясь к прикосновениям Баюраковых пальцев, пальцы товарища слегка дрожали, излучая тревогу и ласку.
— Давайте, хлопцы, напоследок поцелуемся,— пожелал Довбуш.
Опришки наклонялись и, глотая слезы, припадали губами к его челу и ощущали на челе холод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109