Что, все окна поза- колачиваете? Ну так что же, я наложу подать на воздух. Тут уж, хлоп, не выкрутишься — дышать-то ты должен. Я обязан выжать из арендаторства все до капли, как масло из макухи, мне тут хозяйствовать осталось недолго, после меня пускай хоть лопухи цветут, я по
еду до Ривки и буду ее детей забавлять и у Яхве свой грех отмаливать. А как же иначе, всему на земле есть свое время и свой час».
Вчера мужи общин приперлись ко двсру, еще в воротах поснимали свои шляпы-крисани, будто в церковь вступили, на лицах божественное смирение разлито.
— Смилостивься, пан Жельман, — просили перед крыльцом,— нет у людей ни гроша. Не отнимай хотя бы свет из окон, дети малые в темноте слепнут.
«То пусть себе слепнут, мне что до этого? Лишь бы мои внуки здоровы росли».
А вслух Жельман произнес:
— Думаете себе, газды уважаемые, что я вас не понимаю? Но станьте на минутку на мое место. Я за аренду плачу? Плачу. Пан-шляхтич не спрашивает, уродила ли рожь на полях, не теряют ли овцы шерсть, есть ли у вас деньги, он только говорит мне: Жельман, плати. Он тянет жилы из меня, я — из вас. Таков мир, газды, таков мир... К тому же, газды уважаемые, вы видели, что пан Олекса, лишь бы он здоров был, уничтожил мои корчмы. А это ж убыток — вай-вай! Вынужден я был построить его родичам новую хату: кто не видал, пусть полюбуется — истинный дворец! А это ж все деньги, не так ли? А где же мне взять? Пану богачу — дай, пану Олек- се — дай...
— Так это, прошу ясновельможного, за наши окна Довбушу Василю хату поставил? — не поверили гуцулы.
— Ша, разве я такое сказал? Я только говорю, что пану Олексе — дай, пану богачу — дай...
Жельман знал, что делал. Пусть бесятся лодыри, пусть локти кусают, пусть не очень полагаются на Довбуша, он для того и пошел в опришки, чтобы разбогатеть. Только — ша, газды, тихо...
Жельман не ведал, что творилось в сердцах мужей общин после его слов, но догадывался: зерно отравленное, брошенное им, если не у всех, так у одного-двух все-таки взойдет и прорастет. А у того одного есть языкатая жена, а у той женщины есть болтливые соседки: пойдет горами слух, что Довбушева родня на людской крови себе богатство сколачивает.
— Чтоб я так здоров был, как хорошо придумал,— утешал Жельман, наблюдая, как молча откланиваются хлопы и пятятся к воротам.
— Вы имеете право жаловаться в суд,— великодушно советует Жельман.— Имеете право, король наш добрый, как отец родной...
— И в самом деле будем, паночек,— отрезал Грыць из Печенижина.
— Ну, ну, посмотрим,— сразу вскипел Жельман.— А ну, подожди-ка! — крикнул Грыцю. Гайдуки преградили путь к воротам. Жельман не предполагал, что быдло наберется смелости и пригрозит судом. Правда, жаловаться они имели право, не раз и не два писали в суд и губернатору на его притеснения; от этой их писанины никакого вреда не было, но делали они все тайно, а тут.
— Так, может, пан Грыць,— зло усмехнулся Жельман,— принести тебе перо и бумагу? — Жельман спустился с крыльца, приблизился к крестьянам, которые, окруженные гайдуками, сбились в кучу.—А может, тебя, Грыцько, надо проучить, из задницы в голову ум перегнать, чтобы знал, на кого жаловаться, а? Ты на своего Довбуша жалуйся... Эй,— махнул гайдукам,— выпишите-ка ему на ж... реляцию.
Гайдуки сшибли гуцула с ног, свистнула в воздухе нагайка. Грыць — хлоп низенький, сухощавый, а гайдуцкий канчук рвал шкуру до крови, но поднялся он с земли без стона, словно бы ничего и не случилось, только лысая его голова оросилась потом. Гуцул отряхнул с себя пыль, низко поклонился и сказал:
— Благодарю покорно за науку.
Жельман не уловил в голосе крестьянина ни угрозы, ни гнева, казалось ему, что хлоп в самом деле остался довольным.
— А людям велите, пусть подать несут,— распорядился.
Это было вчера. Ныне газды подать таки понесли, мизерные гроши положили на стол.
«Да ведь... грош к грошу... Разве не из таких вот мизерных грошей сколотил я свое богатство? Разве не из грошей крестьянских богатеет теперь во Львове Иоська, а в Коломые — Мойше? А разве не из грошей, как из отдельных деревьев лес, складывается тот клад, что...— Жельман даже мысли погасил о том месте, где хитро замаскированный в стене камень сторожит потаенную кладовую.— Ну, ну, не будем вспоминать, что имею в тайничке, кто ж знает, нельзя ли под
слушать думы людские? Сейчас такое неустойчивое время...»
...Жельман почувствовал на себе чей-то взгляд. И сразу спутались мысли, ночь дохнула холодом и тревогой. Жельман закрыл ставни, однако ощущение чужого взгляда не проходило. Он осторожно, словно на него были со всех сторон направлены дула пистолей, ежеминутно готовых выстрелить, оглянулся. На пороге двери, ведущей на кухню, со свечою в одной руке и с ведром в другой стояла старая служанка. Маруня, видно, заметила страх Жельмана, но делала вид, что это ее не касается, стояла, склонившись к косяку, смотрела на Жельмана пустыми глазами, к которым он давно привык, а губы ее складывали коломыйку:
Ой той ми ся, посеструню, парубок сподобав, Що'го кури не Д01ЛИ, когут не додзьобав...
Он привык к этим коломыйкам, когда-то пробовал заткнуть служанке рот, однако это не удалось, Маруня с утра до вечера не расставалась с песнями, не напевала их громко, не пела их людям, бубнила себе под нос, коломыйки были ей необходимы, как курильщику трубка.
— Чего ты хочешь? — разозлился на сей раз Жельман на Маруню и вытер вспотевший лоб.
Женщина словно бы не услышала окрика, поставила шандал со свечой на стол посреди светлицы.
— Разве не знаете, пан? Сами велели, чтоб я каждый вечер полы увлажняла, чтоб паночку во сне дышалось легко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109