В их любви, Аннычка, наша сила, покой и наша тайна, благодаря которой мы обходим предательство, водим за нос несколько тысяч вооруженных мужей, что бегают по нашим следам, как гончие псы.
С тех пор мы приходили к Смоляровой колыбе, как в свой дом. Правда, ночевать в ней не решались, потому что колыбы всегда держали под подозрением люди полковника Пшелуцкого, а прятались в чащах, где среди бурелома и непроходимых завалов устраивали надежный лагерь. Там мы отлеживались от погони, пережидали долгие дожди, заживляли раны. Смоляр перекидывал через плечи переметные сумы и отправлялся в ближайшую усадьбу за провизией...
Довбуш умолк, будто припоминая что-то. Аннычка воспользовалась этим и внесла из сеней охапку полонинского сена, что пахло терпкими июльскими днями, и принялась расстилать его тонкими слоями на столе.
— А дальше что было, Олекса мой? — спросила, потому что догадывалась, что неспроста Довбуш начал в этот праздничный вечер свой рассказ про старого Смоляра, перед тем он никогда не хвалился ни побратимами ватажными, ни побратимами сельскими, бывало, целыми днями даже не вспоминал о своих делах, словно отдыхая после трудной, нелюбимой, но остро необходимой работы. Аннычка даже сперва надувала губы,— хотела знать про своего мужа все до мельчайшей капельки, но Олекса как-то засушил ее любопытство, сказавши:
— Зачем тебе, жена моя, рассказы о пожарах, ранах и смертях? Чем могу я похвалиться? Если б сеял жито, то рассказал бы тебе, как натужно скрипели ярма волов, как шелестел пласт чернозема, как мои ладони ласкали житные зерна перед тем, как бросить их в свежую пахоту. А мои ладони затвердели от бар- тки...
И Аннычка оставила его в покое.
С первых заморозков они жили вдвоем в хижине на полонине Погарице. Местность здесь была дикая, людьми не хоженная, даже в летнюю пору не каждый год прикочевывали сюда чабаны с овечьими отарами. Когда-то Довбуш случайно присмотрел одинокую хижину, заприметил и спрятал в памяти, а этой осенью, навьючив на Сивого пшена и муки, не подался зимовать в Ясиню, как делал это иногда, и не спустился в подольские долы, чтобы дождаться весны. Всплыла в его памяти затерявшаяся на краю света Погарица и хижина на ней, из молодецкой фантазии выплыл золотой челн, на котором собирался плыть с Аннычкой за далекие моря, и захотелось ему побыть с ней хоть бы одну зиму.
Истосковался по ней, как в длинную ночь по месяцу. И она пришла по первому зову. Показалась ему еще
прекраснее: женственность разлила по ее лицу таинство обещаемого наслаждения, очи стали еще глубже, потемнели и сделались похожими на васильки, выросшие под крыльями житных полей.
Он увидел ее еще издали, на пастбище, лишь только выступила она из леса и, обезумев от любовного половодья, как мальчишка, сорвался с места и стремглав полетел навстречу, радостью своей будоража полонину:
— Аннычка, Аннычка идет!!
Потом нес ее на руках, прижавши к груди, как обессилевшую ярочку, на полонину, легко преодолевая крутизну склонов, в хате суетился, то подбрасывал дров в очаг, то растирал Аннычке замерзшие руки и ноги, то для чего-то принимался мести пол. С ее приходом хижина стала как будто выше, словно побелили ее задымленные стены, и расширилось одно-единственное окно.
— Ты долго шла?
— Неделю.
— Устала?
— Та где там! Я шла бы к тебе хоть целый год. А ты
ждал?
Чудная. Будто не видела? Он одет был в новые красные штаны, белую сорочку, бритва ежедневно касалась его щек.
— Ты словно на свадьбу собрался,— заметила наконец его убранство.
— А чом бы и нет, га? Наша свадьба, родная, будет тянуться всю зиму...
— А потом было что? Со Смоляром? — напомнила она.
— А потом, Аннычка,— снова заговорил Довбуш,— кто-то выследил Смоляра, заподозрил, что слишком много закупает в селах провизии, и в один вечер, когда он спал в своей колыбе, свалились на него, как серые ястребы, смоляки с Пшелуцким во главе. Их собралось много, может, сотня целая, собрались ведь одним махом захватить мою ватагу, пан полковник обложил все тропы, за каждою елкой поставил смоляка. А в колыбе нашел только сонного и перепуганного Смоляра.
Через неделю мы поймали одного из приспешников пана Пшелуцкого, и тот рассказал нам про ярость полковника: сперва упрашивал Смоляра по-хорошему признаться, где прячется Довбуш, звенел, старый дурак, дукатами, думая золотом развязать Смоляру язык, а когда не вышло,— приказал пытать его. Смоляр не поддался, наш боязливый Смоляр, Аннычка, отвечал, что не знает ничего, никакого Довбуша никогда не видал.
Смоляки, может, и отступились бы от него, если бы не было в колыбе мешков, полных харчей. Брынза и хлеб, баклага оковитой и шмат сала, ясно, наводили Пшелуцкого на верную мысль, что все то предназначено моим хлопцам, значит, я где-то с ватагой поблизости, и этот провонявший смолою хлоп наверняка знает опришковскую стоянку. Знает, пся крев, но молчит.
А мои хлопцы спокойно спали в лагере, выставив стражу. Ночь выдалась темная. Елки-смереки по шею купались в тумане. Пшелуцкий хотел прочесать дебри, но один из солдат-принципалов, происходивший из местного рода и, видать, хорошо знающий здешние края, посоветовал ему не спешить, в такую ночь никто ничего не найдет, смоляки лишь поднимут шум и треск, и если Довбуш рядом, то преждевременно выскользнет из западни. Надо дожидаться утра, принципал помнит, что где-то здесь вблизи в дубраве есть столетние буреломы, где наверняка отсиживаются злодеи. Пусть войско сохраняет тишину и спокойствие, а как только утро рассеет тьму и туман, всей силой надо обложить буреломы, и тогда пан полковник выкурит Довбуша из норы, как старую лису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109