чтоб никто не смел поднимать топор-бартку против шляхты. А я эту бартку сама острила... А Дмитрово белое тело истлело на кольях, поживилось им воронье, люди желтые кости схоронили в двенадцати могилах, в двенадцати местах. И теперь я барвинок сбираю, могилы засеваю, барвинок синим цветом цветет... У моего Дмитра были синие очи...
— Может, я помогу вам, мама? — сказала Олена.
— Не надо. Возьми лучше, молодица, себе в душу хоть часть моей ненависти к шляхте. Может, тебе снадобится. В жизни, чтоб знала ты, полнись не только своею ненавистью.
— Возьму, мама.
И Олена пошла дальше. Где шла, травы-зелье под нею чернели.
Под вечер она встретила вторую старую женщину. Она тоже была в темном убранстве, с черным лицом и черными руками, и седая коса гнула ее до земли. Женщина сидела, подобравши ноги под платье, на чистом песке у криницы, из которой вытекал быстрый поток. Женщина ладонью, словно черным желобком, вычерпывала воду из криницы, вода в лучах предзакатного солнца краснела, как кровь.
— Что вы делаете, тетка? — спросила Олена.
— Или не видишь, любка? — ответила женщина.
— Да вижу, но — не пойму.
— А ты пойми. Я вычерпываю в своих горах все воды, вычерпываю озера и реки, потоки и ставки, и на их дне ищу свою Ксеню, ищу — и не нахожу... А я очень хотела б хоть раз на свою деточку посмотреть. Такая была она прекрасная, как роза, такая гибкая, как елка-смерека, такая белая, как лилия. Ее пан увидал, темной ночью белые лепестки истоптал, . и она от горя утопилась. Теперь я и вычерпываю воду, ее ищу...
— Может, я вам помогу, тетка? — опять спросила Олена.
Старая покачала головой:
— Должна сама. А ты, если добрая, возьми частичку моей жадной мести. Возьми; когда за себя мстишь, этого еще мало. Когда же местью людской переполнишься — станешь святой.
Сия ноша была тяжкой, но Олена взяла ее, и теперь уже, где проходила она, земля под нею обугливалась и трескалась.
А как солнце село в золотой челн и поплыло за море, а в ручьях задымили седые туманы, Олена Довбущучка
встретилась с третьей женщиной. Она тоже была вся в темном, и имела черное лицо, и тоже имела черные руки. Женщина блуждала по каменной гриве поросшей лесом горы, выискивая крапиву. Крапива жгла ей ладони, женщина не ощущала боли, каждый крапивный стебель переминала опухшими пальцами, сучила из него зеленую нитку.
— Пошто вы, матушка, лютую крапиву в нитки превращаете? — спросила ее Олена.
— Хочу связать сыночку курмей — веревку крепкую, чтоб Иванко сделал из нее петлю тугую и повесился,— сказала третья женщина.
Олена окаменела, испуганно смотрела на удивительную и страшную женщину.
— Сыну? — прошептала.
— Ему.
— Родному?
— А то чужому?
— Разве такое свет видел, чтоб мать сыну петлю выплетала?
— Э-э, что ты знаешь, молодица душечка. Не думай, что я упыриха. Так случилось: взяли паны моего Иванка к себе, одели его малиново, обсыпали серебром- золотом, титулами разум отняли. И он, гуцульский сын, забыл, где родился, и слово прадедово забыл, и могилы дедов забыл, и бога нашего забыл, матери своей чурается. И стал чужим чужаком. Теперь с панами пьет-гуляет, в кандалы людей кует, тянет жилы из людей и пояса из кожи дерет, сеет золотом — предателей плодит. Потому и сучу ему курмей крапивный...
— Так я помогу вам, матушка,— подхватила Олена.
— Не можно,— заслонила женщина крапивную охапку.— Должна сама, бо сама мерзость породила, сама и курмей сплету. А ты, если желаешь, возьми каплю моей муки.
— Возьму, матушка.
Тяжко идти по миру с собственной ненавистью, мукой и бедою, а еще трудней нести чужие горести. Олена падала, поднималась и вновь становилась на тропку. Где проходила — скалы дымились и таяли, как воск.
Наконец около полуночи, утомленная, будто весь день махала цепом, Олена нашла посреди леса выстланную мхом поляну и села отдохнуть. Лес шумел глухо, таинственно, на еловых колыбельках качались лесные
девы, рядом в чащобах постанывал Чугайстер — добрый дух Карпат. Олена смотрела в черные очи верховинской ночи и не боялась ни русалок, ни Чугайстра, ни злых чертей, ни быстрых шелестней, лесной народ, что бегал по корням. Она думала про свою беду, про свои встречи с тремя женщинами, своя и чужая кривда переплелись, срослись в один корень и сдавливали сердце ненавистью, травили раны. Она еще не ведала, что вырастет из того корня: может, дуб, а может, дичок. Если будет дичок, это значит, что кривда в ней перегорела — истлела, покрылась пеплом, как это случалось с тысячами других бед. Завтра, может, она взойдет на полонину, хотя это и заказано женщине, разыщет своего Василя Довбуша, он шершавой ладонью погладит ей голову где-то в кустах, подальше от людского ока, припадет ухом к ее животу и шепнет:
— Выбрось, жена, все чисто прочь из головы. Пусть тебя чужие беды не касаются, за своею хатой не печалься — пойдем, Оленочка, в дворовые. Такой свет... издавна так повелось, и богом оно освячено, что пан панует, а хлоп горюет. Потому ничего, не печалься — сын у нас будет.— И снова припадет ухом к ее животу, в котором колотится ногами Довбушев наследник.
И она, разомлевшая в мужних объятьях, обласканная, должна забыть Жельманову рожу?
И должна забыть барвинковые венки первой женщины?
И забудет другую, вычерпывающую воды?
И забудет крапивный курмей третьей?
Как же тогда она сможет жить на свете?
Олена прислонилась к еловому стволу, слушала самое себя и слушала горы. В тишине отчетливо услышала шаги: гуп, гуп, гуп. Не успела и оглянуться, как перед ней появился человек. Сначала испугалась, ибо человек касался головою вершины ели, а там вспомнила мамины рассказы про исполинов, что будто бы когда-то жили в здешних горах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109