— Во мне кипит гнев матери, у которой кат в Станиславе сына казнил.
— Во мне воет тоска матери, у которой шляхта обесчестила дочь.
— Во мне стонет проклятие матери, сын которой стал предателем.
— И слышу я, Деду, в себе гнев великий на панов, обдирал-лакуз, сребреников. И чувствую любовь великую к страдалице земле.
— Готов ли ты стать ее защитником? — торжественно вопрошает Дед.
— Готов, Деду!
— Готов ли стать громом на панские головы?
— Готов, Деду.
— Готов ли стать жбаном с вином целящим, чтобы люди, пьючи из него, помнили об отчем крае?
— Готов,
— Готов ли стать колоколом, чтобы будить порабощенных братьев?
— Готов.
— Готов ли умереть за народное дело?
— Готов,— выпалил, не задумываясь, Олекса.
— Когда так, то присягнись на этом топоре-бартке,— и Дед положил перед Довбушем золотой топор,—что отныне не будешь искать себе выгоды, теплого гнезда, богатого скарба, что весь будешь принадлежать борьбе. Нелегко это, Олекса, чтоб ты знал. Можешь отказаться,— предупредил Дед.
— Клянусь! — Довбуш не слушал предупреждения, он знал, что костер, сгорая, себя не греет. Прикоснулся набожно до ясно-золотого топора ладонями и губами.
— Теперь возьми себе бартку, она тебе пригодится. Ни один шелом не выдержит удара твоего топора.— И Дед подал Олексе острый топор, а на его место положил крис-ружье.
— Поклянись, сынок, еще на этом оружии, что отныне будешь служить Верховине.
— Да поможет мне бог,— поклялся Довбуш и прижал ружье к груди.
— Его тоже возьми себе, ружье бьет без промаха, нет такого панциря, которого не продырявило бы оно.
— Благодарю тебя, Деду...
— Не спеши, Олекса. Дарую тебе также силу великую,— при этих словах Дед топором зарезал Довбушеву правую ладонь, в маленькую ранку положил лепесток калинового цвета, сжал ранку крепко, и она заросла мгновенно.
— Не думай, Олекса, что в цветке калиновом какие- то чары. В нем, чтоб ты помнил, сила тысячи твоих братьев; их силой отныне будешь силен.
— Я правда стал сильным, Деду? — недоверчиво переспросил Довбуш.
— А ты сомневаешься? Не будет, сынок, таких дверей, замка шляхетского, стены каменной, какие устояли бы перед тобою. А чтобы уверился, сделаем пробу. Ты видишь вон ту скалу?
— йой,— побледнел Олекса, глядя на скалу, что высилась над Несамовитым, будто господская хата.
— Возьми ее и принеси сюда: загороди этот поток, что из озера пытается убежать,— приказал Дед.
Олекса нерешительно подступился к скале. Потом нагнулся, обхватил ее руками и ощутил, что она легкая, как сумка с двумя коржами.
— Смотри,— засмеялся радостно Олекса,— видать, правда!
Он взвалил скалу на плечо, принес и перекрыл ею поток. Камень до половины ушел в землю. Озеро вздохнуло, будто поняло, что уже никогда не потечь его водам вниз.
— Еще не все, Олекса мой,— молвил дальше Дед.— Чтобы тебя никакая пуля — ни слепая, ни прицельная — не зацепила, чтобы не? сгинул ты на радость ворогам преждевременно, даю тебе вот эти двенадцать серебряных волосков.— И Дед посадил на Олексиной голове двенадцать волосков.— Это тоже, Олекса, не чертова ворожба, не божья милость, это — мудрость. Мудрость тысяч твоих братьев, ныне живущих, и тысяч предков, что в могилах. Мудрым будучи, ты, Олекса, не бойся ни пули, ни пушки, ни стрелы, ни меча, ни сабли, ни ножа. Бойся лишь измены: кто выведает твою тайну, зарядит ружье серебряной пулей, двенадцатью зернами яровой пшеницы, над которыми двенадцать попов отправят двенадцать служб за упокой твоей души, тогда может статься, что от той пули ты умрешь. Потому велю тебе, Олекса: бойся измены!
— Буду,— с благодарностью сказал Олекса и поцеловал Деду руку.
— Вот и все,— сказал напоследок Исполин.— А теперь гони овец в загоны, ибо вижу я, твой хозяин Штефан Дзвинчук с полей приехал. Слышишь, тебя зовут.—И Дед исчез, будто его и не было. А у Олексиных ног остались золотая бартка и ружье...
...Внизу, возле колыбы горланил ватаг Илько:
— Эй, хлоп, поторопись, хозяин кличет!
— Иду,— отозвался Олекса и начал собирать вместе овец, стал собирать и напевать:
Так Олекса Довбуш стал сильным и на зуб пуле неподатливым.
ЛЕГЕНДА ЧЕТВЕРТАЯ
Напевал Довбуш, неторопливо спускаясь к колыбе, что чернела посреди зеленого ковра по- лонины, будто задымленная цыганская будка. Мйгр после дождя помолодел, убрался в ясные одежды, горы умылись в дождевых потоках, мир дышал Олексе в лицо запахами вымытой травы, ароматами живиц и клея, парень даже не заметил, как остановился, любуясь красою Матери-Верховины.
— Гей, хлоп, ты что, борзо не можешь ногами перебирать? — издали подгонял Довбуша ватаг Илько. Голос у него был писклявый, тоненький, будто расплюснутый на наковальне.
Довбуш ответил беззаботно:
— Да чего ж, дядько, могу, но не хочу: кто спешит, тот людей смешит. Разве что-то случилось?
— А будто моргалки твои затекли и не видишь, что господарь наш Штефан приехали?
Довбуш заметил дебелую, кряжистую фигуру Дзвинчука Штефана. Раньше бы, да что раньше, еще сегодня утром мигом бросился бы к Штефану, с трепетом ждал бы его слова, покорно сносил бы его ругань, потому что от него был зависим. Штефан Дзвинчук — хозяин крепкий, с ним шляхта и арендаторы считаются, Олекса был против него ничто.
Был... Но это «раньше» и нынешнее утро на борзых конях ускакали, простучали копытами, исчезли, и уже нет им возврата, теперь Олекса другой, было приятно и радостно чувствовать себя раскованным, сильным, и он запел еще громче:
Орендаргв розбивати, правду здобувати...
Пенье Олексино долбило клювом ХПтефанову печень, а он и без того побелел от злости, ибо дождь застал его в горах и вымочил до нитки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109