Кто знает, Аннычка, не случилось ли бы так, как думал предатель, если б их замысел не услышал старый Смоляр. Он лежал на земле окровавленный, его собственная жизнь висела на волоске, в любое мгновенье злодеи Пшелуцкого могли оборвать эту волосинку,— пан полковник изобретал все новые и новые муки, чтоб только развязать старику язык. Людские языки, Аннычка, временами бывают пряниками, змеиными жалами, квачами для дегтя и бывают неприступными крепостями, к которым враг не может подобрать ключей. Потому что все зависит не от языков, а от человека.
Смоляра по венгерскому способу подвешивали вниз головой на еловой ветке, пока у него изо рта, носа и ушей не брызнула кровь, принуждали босиком стоять на костре, ломали ему ребра и хребет.
А он молчал.
А он, Аннычка, молчал и, видно, искал способ предупредить меня об опасности, про свою долю он уже не думал, жил только нашими жизнями. Но что мог сделать он сам, безоружный и измученный пытками, среди сотни врагов. Если б мог, то стал бы колоколом и бронзовым рокотом разбудил бы все чащи, поднял бы на ноги живых и мертвых, птицу и зверя. Если б мог стать громом Перуна, то всколыхнул бы грохотом, расколол бы землю.
Но он был только Смоляром, старым, немощным Смоляром, который сможет вынести все нечеловеческие муки и умереть, но не может стать ни колоколом, ни громом, ни даже белкой, чтоб неприметно выскользнуть из солдатских сетей и убежать к лесным чащам.
На рассвете, ничего не подозревая, я разбудил Мочернюка и велел ему идти к Смоляровой колыбе за провизией. Это была моя ошибка.
Мочернюк не слишком заботился о предосторожности, на тропке его схватили смоляки и повели к Пшелуцкому. Полковник потер ладони. Смоляра швырнули в корыто со смолой и занялись опришком.
— И он вас выдал? — испугалась Аннычка.
Довбуш не ответил. Положил голову на скрещенные
руки, лежавшие на столе, в лицо ему ударили запахи настоянного на ста зельях июльского сена. Сено, к удивлению, не вывело на жаркие летние тропинки, а вдруг, без всякой связи с рассказом про Смоляра и с нынешним житьем, воротило в детство. Он увидел себя маленьким мальчиком, умытым, в свежей белой сорочке и таких же штанишках. Лежит он вместе с братом и сестрою соломе под огромным столом. Отец, торжественный и посоловевший от горилки, сидит на лавке и, попыхивая черешневой трубочкой, говорит:
— А ну, вшивенькие мои, не молчите под столом, а ну, накликайте до моей хаты скотинку.
И Олекса с братом и сестрою блеял по-овечьи, ржал по-жеребячьи, пел по-петушиному, даже время от времени погавкивал. И верил Олекса, что старание его не пропадет напрасно, их усадьба в этот год наконец- то разбогатеет живностью. Отец откладывал трубку и шутя покрикивал на маму:
— Гей, старая, запри-ка ворота, чтоб мои ярочки со двора не разбежались.
Мама смеялась.
То был такой чарующий, полный таинственности вечер, когда живые вызывали мертвых к себе на трапезу, когда в сараях беседовали, как люди, коровы и кони, когда в хатах вспоминали припевки, которые звались колядами, пелись они только раз в году.
— Колядуй, колядуй, Аннычка,— попросил Довбуш, возвратившись из детства в сегодняшний вечер. Она, словно бы поняв, куда он отлучался минуту назад, спросила:
— Ты был дома, Олексику? Чи здоровы отец с мамой? Чи за тобой не тоскуют? — И сразу же, чтобы он снова не возвратился мыслями в далекий Печенижин, принялась ткать колядку:
...Заперезався чорнов ожинов, За тов ожинов дв1-три трубоньки. €дна трубонька та роговая, Друга трубонька та М1дяная, Третя трубонька та зубровая...
Аннычка выставляла на стол большую глиняную миску с горячей бараниной, пристраивала в сене «Васи- ля» и «Меланку» — два каравая хлеба, рядом с ними прислоняла баклагу оковитой, специально припасенную на святой вечер.
...Третя трубонька та зубровая...
Олекса из-под ресниц следил за ее проворным хозяйствованием, от ее стройной фигурки, перетянутой пояском, от белых рук, синих очей и курчавой косы веяло теплом и покоем. Сейчас, после двух месяцев совместного плавания на золотом челне, когда насытил жажду крови, он не переставал любить ее. Аннычка была для него землею, последней пристанью, ему казалось, что Зеленая Верховина, приняв человеческий облик, воплотилась в Аннычкином теле, и казалась ему Аннычка матерью, сестрой, всем прошлым и будущим. В ней таилось все, таилось, ибо была она женщиной, таинственнее всех таинств на свете, началом жизни.
На полонине он чувствовал себя не опришком, а крестьянином: растил овец под навесом, что привез с осени себе на прокорм, чистил до блеска Сивого, иногда брал ружье и шел в засаду на кабана или же на оленя. По утрам вставал задолго до того, как день начинал ткать свою ясную пряжу, разбрасывал перед
хатой тропку в снегу, рубил и носил в хату дрова, хватал ведра и спешил за водой к источнику. Нож-чепелик, золотую опришковскую бартку, пистоли, не знающие промаха, черную, вываренную в говяжьем жиру, непромокаемую сорочку и другие вещи, служившие ему в лесной жизни, Аннычка повесила на гвозде. Чистая, свежая одежда сняла с него тягость летних походов, чувствовал он себя легко, свободно, простая крестьянская работа наполняла его сладостью жизни.
А все-таки когда в ведрах искрилась льдинками вода и весело бормотал разбуженный очаг, Аннычке казалось, что Довбуша нет рядом с ней. Нет, она чувствовала, что стоит он в изголовье постели, и вместе с тем в ушах глухо тупали, отдаляясь, теряясь, его шаги. Она мгновенно сбрасывала с себя одеяло и, забывая о своей наготе, прислушивалась, не капает ли вода со стрех.
— Еще не весна, Олекса мой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109