— Пей сам, а я послушаю твою мудрую речь,— ответил Беркут.
Антипко опрокинул бутылку.
— Сказал так мой царь, и в Тронной зале воцарилось молчание, советники глубокомысленно хмурили лбы. Наконец выскочил, как Филипп из конопли, Православный Попик, подмел обскубленной бородой пыль перед Люцифером и говорит:
«А что, если... что, если, Ваше Черное Величество, Довбуша застрелить? Га?.. Приложить ему к груди фузею и...»
«Дурной тебя архиерей в сан посвятил,— отмахнулся Люцифер.— Того гуляку пуля не берет».
Попик согнулся в три погибели.
«А может, ему секир башка сделать? Вот так — чик ножичком и — нет»,— подал голос Мулла, привыкший благословлять ятаганы на резню.
Мой Люцифер нетерпеливо заерзал задом на своем престоле.
«Мы надеялись, что слуги Магометовы, натасканные на восточной мудрости, имеют все клепки в голове, однако вижу, что они ослиной породы».
— Хорошо сказал твой царь, Антипко,— похвалил Люцифера Беркут.
— Это подметил и Монах Иезуит. Он плюнул в сторону Попа и Муллы и прогундосил: «Ты, Наичернейший, не дивись их умственному убожеству, оба они принадлежат к той церкви, которая действует слишком прямолинейно. Моя наисвятейшая Римская церковь при такой оказии попробовала бы яд. Способ весьма верный и испытанный. Прикажи всыпать отравы в криницу, из которой Довбуш с ватагой пьют,— и виктория в кармане».
Мой Люцифер повеселел.
«Тут,— говорит,— что-то есть. Запиши»,— повелел Писарю.
«А мы советовали бы,— не пожелал оставаться в тени Раввин,— подсунуть разбойнику девку, разумеется, красивую, разумеется, соблазнительную, чтоб она заморочила ему голову, направила бы дорогой зла...»
«Это слишком долго и дорого,— возразила Гадалка.— По мне, надо бы подстеречь преступника на тропе и свалить на него скалу. И не пискнул бы».
Гам и шум в Тронной палате длился долго, в конце концов мне вручили это предписание.— И Антипко протянул Беркуту кусок телячьей шкуры, на которой было нацарапано:
«Решение адского совета:
1. Разбойника Олексу, сына Довбуша Василя, яко врага всяческой чертовщины — адской, небесной и земной, покарать смертью. Для чего испробовать:
A. Отраву.
Б. Женскую любовь.
B. Каменную скалу.
2. Исполнение приговора возложить на домашнего черта космачского газды Штефана Дзвинчука пана Антипка».
— Великая честь выпала тебе, пан Антипко,— промолвил Беркут.— Не каждому рыцарю выпадает возможность помериться силой с Довбушем.
— Еще бы! — черт завилял хвостом.— Я все же естем шляхтич. Наперсник-Наперстовский из Вярбы.
— Объясни мне только, будь добр, почему начинаешь борьбу третьим способом? Или первые два кажутся тебе ненадежными? — выспрашивал Беркут.
— Нет, мой Беркут,— смутился бывший Наперстовский.— Ядом и девкой я уже воевал.
— И что же?
Антипко вместо ответа потянулся к недопитой бтылке.
— Или отрава была слабой, или криницы Довбушевой не нашел?
— И отрава была моцной, ведьмами сварена, и криницу я отыскал,— ответил Антипко,— и момент выбрал
в самый раз, когда Довбуш с опришками торопился к воде, чтобы утолить жажду после нападения на двор шляхтича. И я уже наперед справлял тризну по ним, ибо Смерть над Довбушем висела на волоске: из своего укрытия я видел, как зачерпнул он ведерком воды, как склонился над нею, как открыл жаждущие губы. И в этот миг лес затрещал, зашумел, зазвенел, ударили в бубны старые дубы:
«Не пей, Олекса-а-а!»
«Не пей, любый, ибо Антипко на твою жизнь замахнулся. В кринице отрава смертельная».
Как тебе это, Беркут, понравится? Услышать, как будто бурей всколыхнуло лес, будто целое зеленое царство сговорилось против меня. Я в мышь превратился, забился в норку и едва не лопнул от злости. Потому что Довбуш отшатнулся от ведра, вода плеснулась ему на постолы, и они задымились, вылил Довбуш воду на траву, и она вспыхнула черным пламенем.
Тогда опришок снял шляпу, низко поклонился елкам, букам, березам, дубам и произнес:
«Спасибо вам, деревья, за спасение!»
А деревья, слышишь ли, ответили:
«Не за что, Олекса. Мы платим долг за то, что ты никогда не идешь равнодушно по лесу: тут ветку поправишь, там росток выпрямишь, а там на корешок, вымытый потоком, земли насыплешь».
Просидел я в норе до вечера, посмотрел еще, как опришки забросали камнями криницу, а сверху знак поставили, а как стемнело, драпанул на чердак Дзвин- чуковой хаты. Всю ночь я творил грохот, бился так, что хата ходуном ходила, а наутро обернулся панком и поехал по селам, городам, корчмам выбирать девку, которая стала бы для Довбуша сладкой отравой.
И нашел. В Станиславе в шинке «Три бочки пива». С лица ее можно воду пить, а ноги... ноги, пан Беркут, таили в себе все чары света. Головка у нее королевская. Словом, женщина — первый класс. А главное, никем не брезговала: ни хлопом, ни шляхтичем, ни солдатом — лишь бы гроши. Марылькою звали.
Ну, сыпанул я перед нею червонцами, у девки очи как свечки загорелись.
«Кому прикажете, пан, служить?» — спрашивает.
«Короне,— говорю,— нашей».
«Будто я воин?» — блеснула, стерва, зубками, словно дольками очищенного чеснока.
«Где воин не может — там баба поможет,— философски изрек я.— Про разбойника Олексу Довбуша слышала? »
«Слышала,— говорит.— В прошлом году в Станиславе всех кандальников из погребов выпустил».
«Будешь его любить».
«То я умею»,— расхохоталась Марылька.
«Должна будешь так его любить, своей красою зачаровать, голову ему заморочить, кровь попортить, глаза заслепить, чтоб из горского рыцаря превратился в мочалку. А когда таким станет, то выпытай, в чем его сила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109