— спрашивала. Ловила на себе его жадный взгляд, замечала, что лежит обнаженная, заливалась краской девичьего стыда.
До весны было еще далеко, но капель с крыш снилась ей по ночам и страшила по утрам, успокаивалась она лишь тогда, когда выскакивала во двор и слышала под постолами тугой морозный скрип январского снега.
Третя трубонька...
Кто-то в хате всхлипнул.
Всхлипнул?
Аннычка обернулась к столу, будто ужаленная. Олекса сидел на прежнем месте и... плакал. Это было так неожиданно, как внезапно пролившийся на землю летний дождь: вроде и туч не было, и не гремело как будто, даже солнце светило, а дождь все-таки поливал, и, верно, где-то должна бы быть туча, которая насобирала воды. Должна быть и причина Довбушевых слез.
— Олекса...— Аннычка не решалась ни закрыть ладонью его уста, ни вытереть ему слезы. Она вся за- цепенела. Сжалась. Ждала, что вот-вот на них свалится неожиданная беда, потому что никогда еще ни она, ни весь мир не видел, чтобы плакал Олекса Довбуш.
В хате смеркалось. Ярче, словно червонная роза, засветился обложенный диким камнем очаг. Настало время зажигать лучины, но Аннычка не могла оторваться от лавки, словно бы приросла к ней.
Ведь плакал Довбуш!
Та си затрубить в зубровую, То врадуеться весь мир на земл1.
Кто будет радоваться, когда плачет Довбуш?
Кто?
— Ты, вижу, испугалась слез моих? — подал голос Олекса.
— Еще и как,— кивнула в ответ головой.
— Ты ж привыкла всегда видеть меня рыцарем. А я ведь не кусок скалы, надо когда-нибудь и Олексе Довбушу снять со своей души тяжесть. А перед кем мог бы дать волю слезам, если не перед тобою? Перед хлопцами стыдно, перед горами — стыдно. А перед тобою — нет. Ибо ты моя Аннычка. А ныне свят-вечер, твоя коляда напомнила мне тех молодцев, что пали под пулями и умерли от ран, которые закончили жизнь под мечом палача в Станиславе, Коломые, Галиче, Вурштыне... Ныне они не придут к своей семье, не сядут за трапезу с отцами и матерями, с любимыми женами. Их нет в живых... А были все они молодыми, здоровыми, как отборное зерно.
Аннычка смотрела на Довбуша, как на икону,— на ее глазах рождался новый Олекса, другой. До сих пор знала его твердым и решительным, правда, с нею ласковым, но суровым с побратимами. Таким его сделали ружье и бартка, смоляцкие западни и кровопролитные схватки. Теперь с него спал плащ опришка, и он предстал перед нею простым и человечным, на тысячи других верховинских парней и крестьян похожим. Она припомнила смешные, полные выдумки, перетканные страхом и ненавистью сплетни богатых кутских мещан о необычайной жестокости Довбуша. Матери пугали им детей. Старые, уважаемые матроны, что сохли над святыми книгами, утверждали, будто в образе злочинца Довбуша пан бог послал на землю давно обещанного Сатану. Ох, дурные, дурные вражьи языки... А откуда им знать Довбуша истинного? Даже ей он открывается не вдруг, ибо походит на землю, красоту которой из окна не постигнешь, надо исходить ее прежде от стебля до стебля, от горы до реки...
Тем временем Довбуш вытер слезы и продолжил рассказ:
— Старый Смоляр пришел в себя от чьего-то смеха. Неподалеку от корыта с факелами сидели два часовых смоляка и издевались над стонущим опришком Мочернюком. Смоляра утешали стоны Мочернюка; пусть хлюпец стонет, пусть умирает, но только пусть не говорит. Мочернюк был молодым, а молодые деревца иногда позволяют гнуть из себя луки и крутить веревки, а что же будет, если Мочернюк не вынесет пыток, заговорит и станет на тропу, которая ведет к опришковскому гнезду?
Кроме того, Аннычка, кто досконально может предугадать все мысли, боли и сомнения старого человека, который беспомощно лежал в желобе, залитый смолой?
Плененный пособник Пшелуцкого рассказал нам, что Смоляр, пользуясь тем, что о нем забыли, собрал последние силы, выскочил из желоба, и часовые, сидевшие с факелами под елью, даже не успели крикнуть, как он бросился на них, вырвал факел и пламенем коснулся своей одежды. Пропитанное смолой тряпье вспыхнуло мгновенно, огонь лизнул волосы, на поляне поднялся шум и суета. Смоляр не чувствовал ни боли, ни криков, он вмиг оказался на елке. Смола капала с него на густые ветви, вскоре уже пылала и елка. А он все лез и лез наверх. Лез под самые тучи. Лез и кричал:
— Гей-гей, тревога-а-а! Гей, гей, Олекса, изме- на-а-а!
Он горел ярко, как свечка, и елка горела с треском и шумом, как гигантский факел. Пламя разорвало тьму ночи. Крик разбудил тишину:
— Гей, гей, Олекса!..
Отблеск пламени и крик донеслись до нашего часового. Через минуту мы были уже на ногах. До утра за нами и след пропал.
А елка еще роптала пламенем. Смоляки стреляли в огонь из пистолей. Дурни...
Вот каким был, Аннычка, тот несмелый Смоляр, что не испугался умереть, спасая наши жизни.
Через неделю, будучи в этой дубраве, мы завернули
на пепелище. От елки остался только один обгорелый пень, а от Смоляра не нашли даже косточек...
Потом мы разыскали в селе под Галичем его жену. Она, бедная, еще ждала мужа и не очень верила в его смерть. Мы оставили ей серебра и золота, и богатство протрезвило ее, она стала проклинать нас по-женски люто, и мы должны были отступиться от ее хаты. Но я знаю, что за деньги купила она корову, чтобы у пятерых сирот было молоко.
И растут теперь, Аннычка, маленькие Смолярчуки. Я хотел бы, чтоб удались они в отца.
Слышишь ли, Аннычка, я рассказал тебе ту историю не напрасно: у тебя дар слагать песни, и я тебя прошу, чтобы ты когда-нибудь сложила песню про Смоляра. Песни, как дубы, пускают корни глубокие, живут веками. Может, когда-то, напевая, люди вспомнят старого Смоляра, высокого и неразговорчивого человека, что победил смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109