И где они пробегали, там скрещивались сабли, трещали пистоли и ружья, там высекали искры мечи, там падали трупы, там брызгала кровь. Но что могли они сделать против людского половодья, распаленного боем, беспрепятственно вливавшегося на крепостной двор — белыми сорочками, кафтанами вышитыми, блеском топоров, лопат, взмахами палок, ревом разнузданным,— затопляющего крепость. Поединки вспыхивали повсюду, поединки порой и без оружия, когда в ход пускали пальцы, зубы, ноги.
Но что мог сделать с группкой храбрецов полковник Збигнев Лясковский, когда их приперли к кованым дверям Круглой Башни, за которыми находилось Великое Таинство? Руки их млели от сабель. Жилы рвались от напряжения. А пот и кровь заливали глаза. Несколько минут облегчения подарил им джура Якуб. Старик так и не сумел воспользоваться заветным ключом. Сорвал со стены обоюдоострый меч, тяжелый, старинный (откуда только и сила взялась у маленького, иссушенного годами, как пенек, дедка?!), и пошел косить направо и налево, и снопы падали и справа, и слева, а страшный косарь пробивался к своему командиру, пробивался и просил:
— Держись, вашмосць!
Он упал от пули опришка, упал таким же кровавым снопом, полковник видел его мужественную смерть.
Упали и защитники Круглой башни под ударами топоров и лопат. И по их телам плясали распаленные боем гуцулы. Кто-то выбил из рук полковника оружие. Кто-то замахнулся на него мечом...
— Стойте! — прозвучал в этот миг крик Довбуша.—Негоже убивать безоружного рыцаря!
Он подошел к полковнику. Храбрый старик горбун был весь окровавлен. Глаза его еще пылали боевым задором. Седые волосы развевались по ветру. Старик ожидал хлопского глумления, насмешек, бесчестья, а Довбуш... а Довбуш поклонился ему.
— Ты бился по-рыцарски, тебе и солдатам твоим честь и слава, но мы должны были победить. Должны. Прости, ваша ясновельможность... Ибо земля эта наша, и стены эти нашими предками сложены, и солнце наше...
— А тут... наше Таинство,— полковник бессильно ударил по железным дверям Круглой башни,— которое я не смог защитить...— И по задымленному лицу полководца покатилась слеза.
— Ты знаешь, вашмосць, что за теми дверями спрятано? — встрепенулся Довбуш.
— Нет,— покачал головой полковник.
— Мужчина? Женщина? Сила Польская? Воля Русинская? Не слыхал?
Нет. Мне говорили — там святыни...
— Есть у тебя ключи от этих двенадцати замков?
— Ключи у Потоцкого, гетмана коронного, а может, и у самого короля.
— Ну, тогда и так откроем, — сказал Довбуш. Разбежался и ударил плечом о двери. Железо хрястнуло, как ореховая скорлупа. С разбега Довбуш влетел в самую середину башни.
И оторопел.
Не было там ни Великого Таинства, ни Силы Польской, ни Воли Русинской, ни злого Чернокнижника, а стояли вдоль стен бочки, сундуки, мешки, полны- полнехоньки серебра и золота.
Довбуш взорвался смехом.
Довбуш смеялся, может, от разочарования, а может, от нежданной удачи, смеялся он долго и звонко, смех бился о башенные своды, как бьется орел о прутья клетки. Наконец Олекса успокоился, схватил старого полководца, рванул его к себе.
— Смотри на свое Таинство. Смотри, за что сыны польские погибли. Смотри,— кричал.— А ты говорил — святыни...
Полководец вытаращил глаза. Он бегал от сундука к сундуку, от короба к коробу и в беспамятстве, торопливо читал надписи на золотых затворах: принадлежит Потоцким, состояние Конецпольских, Вишневецких, Острожских, Сапег, Яблонских... Старик набирал горстями монеты, драгоценные камни, звенел потускневшим серебром, и скорбь поражения на лице сменялась гневом оскорбленного достоинства. В его голове никак не укладывалось, что гетман коронный сделал из него, заслуженного воина, который никогда не заботился о богатстве и наградах, а болел лишь о славе польского оружия, сторожа родовых дворянских ценностей, правдами и неправдами добытых на полях брани, во взаимных набегах, в грабеже бедного люда. Великий боже, какая ирония судьбы, какой позор! Он чахнул здесь, среди этих влажных стен в холоде, он напрасно потратил здесь больше десяти лет жизни. А чего ради? Думал, что служит матери-Польше, и гордился, что Польше еще нужна была его сабля. А сабля, выходит, уже была саблей прихлебателя, служителя магнатов?!
А он держал тут в готовности и послушании пятьдесят солдат, ежедневно требовал сушить порох и точить сабли, а ныне приказал им умереть. И они, пся крев, умерли. А за что? Что он теперь скажет Польше?
Старик словно бы стал ниже ростом, горб его, казалось, сделался больше и тяжелее. Полковник присел в углу, о нем вскоре все забыли, потому что позвал их Довбуш в башню и стал щедро одаривать богатством.
Одному дал на пару серых волов.
Другому на новую хату.
Тому на плуг.
Этому на хлеб.
А люди шли и шли к нему из сел, ближних и даль
них; один за другим пустели сундуки, шкатулки. Шли женщины и дети, шли дивчата и парни, шли вдовы, сироты, калеки, старики, погорельцы, больные, должники, шли обиженные, ограбленные, порабощенные. Довбуш не набивал им карманы золотом, давал как раз по потребности. Люди протягивали руки стыдливо, несмело, но едва золото касалось их черных ладоней, люди веселели. Старый полководец никогда не видел, как расцветают цветы, не было у него времени наблюдать за такими пустяками, а сейчас, глядя, как на лицах людей разливались улыбки, подумал он, что так расцветает радость. И искренне, по-доброму позавидовал Олексе, который выпестовал эту радость. Его, полководца, когда-то в дворянских замках называли «Марсом», венчали лаврами, студенты слагали в его честь пышные латинские вирши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109