— Ну, так что скажете, чем обрадуете панство, слуги мои? — спросила Черная Птаха.— Давно не видала вас. Как себя чувствуете, как ваши дела?
— Да холодно вот, холера возьми...— пожаловалась Первая Ворона. Она прожила на свете не один десяток лет, ни кровь, ни поредевшее оперение уже не грели старую.
— И голодно, чтоб оно сказилось,— добавила Вторая Ворона.— Уже и забыли, как то мясо пахнет.
Изливали свои жалобы и другие птицы, вероятно, этому не было бы конца до самого утра, если бы Черная Птаха не ударила крыльями по перекладине.
— Л ну-ка, замолкните! Фу, постыдились бы! Или я позвала вас сюда для того, чтобы выслушивать жалобы? Не моими ли заботами столько лет живете на свете? Не кормлю ли я вас конской падалью на полях сражений и человеческими трупами на виселицах? Мне нужны известия о людях подозрительных, инакомыслящих, бунтовщиках...
Вороны сникли. Черная Птаха была права. Про службу свою они совсем забыли.
Говори ты, Первая. Только дело.— И Черная Птаха клюнула старую ворону.
Первая отодвинулась.
— А что могу сказать, добрая пани? Наш край тихий... Люд убогий, на пана Каневского, как вол, трудится, в церковь ходит. Ничего подозрительного, бог мне свидетель, на видела.— И Первая Ворона перекрестилась крылом. Давали себя знать годы, прожитые ею на куполе церкви.
— Да чтоб тебе повылазило! — прикрикнула на нее Черная Птаха.— Говори теперь ты, Вторая. Или, может, тоже нет у тебя никаких известий?
— Та не имею,— сжалась, словно бы ожидая удара,
Вторая Ворона.— Одно знаю: люд хлеборобский горилочку у Гершка пьет, плачет и поет: «Ой, пив же я, пив, кобылу пропив»...— Вторая Ворона промышляла во дворе корчмы.
— Цыц! — рявкнула Черная Птаха, и вороны сразу как будто стали меньше.— А остальные?..
Остальные тоже прилетели без новостей, лишь Шестая Ворона, вертлявая и непоседливая, как девка на выданье, крутнула хвостом, подвинулась ближе к Черной Птахе и застрекотала:
— Мои сестрички, болячка бы их задавила, службу плохо знают, батога просят... А я, прошу пани, не такая... Я вот узнала, что на хуторе Лесном у бабы Ковалихи чужой человек объявился. Вы бабу Ковалиху знаете? О, то злющая баба, как увидит меня — палкой швыряется. Прочь, молвит, падаль!
— Ты про чужого человека разговор веди,— напомнила ей Черная Птаха.
— А я и говорю: чужой, подозрительный. Приехал он к старухе на сивом коне, как снегом дороги припорошило. Файный молодец, красивый: ростом высокий, усы черные. Баба Ковалиха плещет языком, что то, мол, дальний родственник, люди ей верят или не верят, а я свои соображения, прошу пани, имею, язык у старухи трепливый, ибо молодец в село редко выходит, - панским прислужникам на глаза не показывается, коня своего от всего света скрывает, только ночами на прогулку выводит и обращается к нему:
«А не застаивайся, Сивый, в старухиной конюшне, не разъедай брюхо овсом, зима пройдет быстро, леса распустятся, и опять нам дорогой запахнет».
— Это в самом деле очень подозрительно,— подобрела Черная Птаха.
— Еще хочу добавить, прошу пани, что у бабы Ковалихи хлеб на столе появился. А откуда он взялся, если раньше и коржом не пахло?.. Случается, что из ее окошек песни слышатся. Может, у бабы праздник какой, или рождество святое, или же похороны?.. На бабе чеботы новые и свитка. А откуда, с каких достатков? Вся разгадка в том молодце. Так я думаю.
— Ты верно думаешь, Шестая,— похвалила ее Черная Птаха.— На будущее всем вам приказываю пристального глаза с молодца не спускать: где б он ни
бродил, что бы ни делал, какие бы речи ни говорил — доносить мне. В пятницу каждой недели в это время и на этом же месте буду ждать ваших вестей. На том бывайте здоровы.
И Черная Птаха поднялась в воздух. Ворон обдало, как ведром воды, струей лютого холода.
И первая синяя ночь догорала...
...Но через неделю в пятницу народилась вторая ночь.
Была эта ночь работящею, как господская прислуга. Она густо развесила на небесном своде звезды, света их было для ночи достаточно, и она ходила полями, лесами и выбеливала снега, и дыханием ветерка ровняла-раз- глаживала сугробы; казалось, что ночь расстилала по земле выбеленные полотна. А там, где по краям полотно почернело, загрязнилось, она слегка притрушивала его белым.
В такую белую-белую ночь людям не спится, сидят люди возле разрисованных морозцем окошек и слушают, как поскрипывают во дворах, на улицах, лужках, в садах ночные сапожки, и ждут люди, подсознательно ждут чего-то, а чего — и сами не знают: может, гостей, может, врагов, может, счастья...
В полночь люди кладут под головы кулаки и засыпают разочарованные, а ночь убаюкивает их белыми снами, пока сама не устанет.
Когда в эту ночь качнулась колыбель полночи, из щели церковного купола вылезла Первая Ворона, старая Ворона, на скорую руку произнесла «Отче наш» и полетела к виселице.
Здесь ожидала ее Черная Птаха.
Слава Иисусу, добрая пани,— поклонилась Ворона.
Во веки веков,— фыркнула Черная Птаха.— С чем прилетела?
— В этот понедельник, добрая пани, была я в городе...
— На службу летала? — ухмыльнулась Черная Птаха, зная набожность старой Вороны.
Где там... На торжище. Хоть и грех по торгам волочиться, но ведь голод — не тетка, можно поживиться там, чем бог пошлет.
— Что ж ты видела на торжище?
— Людей силу-силищу — крикливую, безбожную силу. А среди них молодца приметила.
— Того, что у Ковалихи проживает?
— Откуда могу знать, того или нет? Но сильно красивого и соблазнительного, господи прости.
— Покупал или продавал что? — выспрашивала Черная Птаха.
— Ни то ни се.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109