ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
..
А ныне я кличу Смоляра и всех побратимов с того света на рождественскую вечерю...
Довбуш уже в сумерках, на ощупь разыскал в своей походной сумке огарок восковой свечи, зажег его и, защищая от ветра свечной язычок ладонью, нажал коленом на дверь. За ним вышла и Аннычка.
Они стояли оба на пороге хаты, свечка мерцала в Олексиных ладонях, а вокруг распростерлась белая белизна: глубоким сном спала у их ног под теплым кожухом белая полонина Погарица, в белых волнах снежного моря утопала их хижина, в лесу от мороза трескались белые смереки и буки, и где-то рядом, в ущелье, выли белые волки.
Вечер был похож на белую-белую сказку, в которой жили Олекса Довбуш, его синеокая Аннычка и первозданная тишина. Олекса разбудил тишину призывом:
— Гей, Смоляр-бедолага, и вы, побратимы верные, и вы, добрые духи гор, лесов и ущелий, прошу вас ныне в гости.
И так промолвил он трижды.
Аннычка прижалась к нему плечом и слышала, как заскрипел снег. Сорвался ветер. Сильный ветер.
Довбуш настежь растворил двери, немного подождал, чтобы гости расселись. Аннычка думала, что их набилось полным-полно, когда же вошла внутрь, в хате никого не оказалось. Это, однако, не помешало Довбушу
первую ложку еды и краюху хлеба положить в отдельную миску. Он сказал:
— Простите, хлопцы, и вы, горемычный, что не потчую вас кутьею и двенадцатью яствами. Сами знаете — опришков дом не богат.
И заговорщицки подмигнул Аннычке:
— Ну-ка, жена, налей в чару...
С духами было покончено. В хате засветили лучины. Очаг дышал теплом. За стеной под навесом разговаривал с овцами Сивый: он хвалил, должно быть, своего хозяина.
После второй чаши Довбуш раскраснелся, по-хозяйски затянул:
А дальше:
— Поддержи, Аннычка.
Аннычка подхватывала, но в душе с тем Васильком из коляды, что копьем пашет поле, стрелами сеет и лужком волочит, не была. Она думала про Смоляра из-под Галича, после которого на пожарище не нашли ни косточки.
А за хатой во все стороны стелилась белая-белая ночь. И ночь могла бы быть похожей на белую сказку, если б Аннычка не знала правды: однажды до рассвета она увидит, как Довбуш начнет точить свою золотую бартку.
ЛЕГЕНДА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ой...
Ой, лю-лю-лю...
Ой, лю-лю, ой, лю-лю-лю,
.Сын был уже зрелым мужем, было ему лет за Же тридцать; если б угомонился да не бегал бы волком на солдатской кобыле, выслуживая ласку пана гетмана коронного, то, верно, уже стал бы батьком. Но не было времени на постоянных женщин у ротмистра панцирного отряда Яна Зборовского. Ночь заставала его в седле и ночь провожала, и старая Збориха знала об этом, она, словно тень, бродила сыновьими дорожками, временами видела, как с палашом в руках, в шитом золотом плаще летел он впереди своих солдат, так что конь под ним покряхтывал, она кричала ему вслед: «Иванычку», он даже не оглядывался. А случалось, что встречала его на полонине, загораживала коню дорогу, строевой конь хрипел, стриг ушами, пугался, пятясь, высокой и иссушенной годами, будто из черного корня вырубленной, женщины в белой сорочке и черном фартуке, которая, воздев кверху руки, обвитые зеленой веревкой, сплетенной из крапивы, говорила:
— На, Иванку, зелен курмей та и повесься, собачий сын.
Пан ротмистр одним ударом арапника угощал перепуганного коня, а другим перепоясывал женщину. Он не узнавал ее, бил лишь за то, что осмеливалась надоедать, вставать на его пути. Ременный арапник рвал на клочья ее белую рубаху, на женских плечах вспухали синие рубцы. Збориха не от боли, а от стыда перед миром никла в потоптанную траву, над ней, посверкивая копытами, пролетали солдатские кони: солдаты спешили за своим старшим, который, уже позабыв про женщину, мчался перехватывать Довбушевых хлопцев.
Так было. Так было не один год, не два, не три... И кто бы мог предопределить, обозначить конец материнских мук, если бы сама старушка не предчувствовала; что жизнь ее, как вычерпанная криница, на исходе. Как-то раньше о смерти не думала, но теперь на нее напал страх, что на том свете обету-
пят ее души, загубленные Иванком, обступят и спросят:
— Так это ты на свет такого палачугу породила?
И она вынуждена будет признаться:
— Я.
— Не стыдно тебе, что выкормила-вынянчила предателя-оборотня?
— Та стыдно.
— Не могла его в колыске задушить?
Им говорить хорошо, когда бы ей знать, что из того орешка в колыбели вылущится: зерно или куколь? Если б знать...
И вспомнила про Довбуша, про Олексу, что за народные горести несет на лезвии своей бартки месть на панские головы. Попросит она учинить суд над ее сыном, потому что сама этого сделать не в силах.
Искала Довбушевы следы.
Пробиралась вдоль потоков, равнинами, полями, по ей одной ведомым приметам улавливала Олексины тропки.
И несла на себе целое колесо зеленой веревки. Своему сыночку на петлю.
Иногда останавливалась вблизи ручьев, забывая, зачем оказалась в этой глухомани, подвязывала веревку к еловым веткам, садилась на камне, зажмуривала глаза, рука подергивала веревку, ветка качалась, поскрипывала, а ей казалось, что качается колыска. И Збориха словно бы молодела, лицо ее прояснялось, исчезали с него застарелые боль и печаль.
Напевала:
Ой...
Ой лю-лю, Ой лю-лю-лю, Ой лю-лю, ой лю-лю-лю, Синку мш маленький...
Со стороны могло показаться удивительным и страшным, что старая бабка вынянчивает елку с присловьями. Да кто ее видел и слышал? А если бы даже и нашлась в густой пуще какая-нибудь душа, что подсмотрела бы старушечье занятие, так все равно старая Збориха не перестала бы петь.
...Синку мш маленький.
Та коби ми здоров выр1с, як дуб зелененький.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
А ныне я кличу Смоляра и всех побратимов с того света на рождественскую вечерю...
Довбуш уже в сумерках, на ощупь разыскал в своей походной сумке огарок восковой свечи, зажег его и, защищая от ветра свечной язычок ладонью, нажал коленом на дверь. За ним вышла и Аннычка.
Они стояли оба на пороге хаты, свечка мерцала в Олексиных ладонях, а вокруг распростерлась белая белизна: глубоким сном спала у их ног под теплым кожухом белая полонина Погарица, в белых волнах снежного моря утопала их хижина, в лесу от мороза трескались белые смереки и буки, и где-то рядом, в ущелье, выли белые волки.
Вечер был похож на белую-белую сказку, в которой жили Олекса Довбуш, его синеокая Аннычка и первозданная тишина. Олекса разбудил тишину призывом:
— Гей, Смоляр-бедолага, и вы, побратимы верные, и вы, добрые духи гор, лесов и ущелий, прошу вас ныне в гости.
И так промолвил он трижды.
Аннычка прижалась к нему плечом и слышала, как заскрипел снег. Сорвался ветер. Сильный ветер.
Довбуш настежь растворил двери, немного подождал, чтобы гости расселись. Аннычка думала, что их набилось полным-полно, когда же вошла внутрь, в хате никого не оказалось. Это, однако, не помешало Довбушу
первую ложку еды и краюху хлеба положить в отдельную миску. Он сказал:
— Простите, хлопцы, и вы, горемычный, что не потчую вас кутьею и двенадцатью яствами. Сами знаете — опришков дом не богат.
И заговорщицки подмигнул Аннычке:
— Ну-ка, жена, налей в чару...
С духами было покончено. В хате засветили лучины. Очаг дышал теплом. За стеной под навесом разговаривал с овцами Сивый: он хвалил, должно быть, своего хозяина.
После второй чаши Довбуш раскраснелся, по-хозяйски затянул:
А дальше:
— Поддержи, Аннычка.
Аннычка подхватывала, но в душе с тем Васильком из коляды, что копьем пашет поле, стрелами сеет и лужком волочит, не была. Она думала про Смоляра из-под Галича, после которого на пожарище не нашли ни косточки.
А за хатой во все стороны стелилась белая-белая ночь. И ночь могла бы быть похожей на белую сказку, если б Аннычка не знала правды: однажды до рассвета она увидит, как Довбуш начнет точить свою золотую бартку.
ЛЕГЕНДА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ой...
Ой, лю-лю-лю...
Ой, лю-лю, ой, лю-лю-лю,
.Сын был уже зрелым мужем, было ему лет за Же тридцать; если б угомонился да не бегал бы волком на солдатской кобыле, выслуживая ласку пана гетмана коронного, то, верно, уже стал бы батьком. Но не было времени на постоянных женщин у ротмистра панцирного отряда Яна Зборовского. Ночь заставала его в седле и ночь провожала, и старая Збориха знала об этом, она, словно тень, бродила сыновьими дорожками, временами видела, как с палашом в руках, в шитом золотом плаще летел он впереди своих солдат, так что конь под ним покряхтывал, она кричала ему вслед: «Иванычку», он даже не оглядывался. А случалось, что встречала его на полонине, загораживала коню дорогу, строевой конь хрипел, стриг ушами, пугался, пятясь, высокой и иссушенной годами, будто из черного корня вырубленной, женщины в белой сорочке и черном фартуке, которая, воздев кверху руки, обвитые зеленой веревкой, сплетенной из крапивы, говорила:
— На, Иванку, зелен курмей та и повесься, собачий сын.
Пан ротмистр одним ударом арапника угощал перепуганного коня, а другим перепоясывал женщину. Он не узнавал ее, бил лишь за то, что осмеливалась надоедать, вставать на его пути. Ременный арапник рвал на клочья ее белую рубаху, на женских плечах вспухали синие рубцы. Збориха не от боли, а от стыда перед миром никла в потоптанную траву, над ней, посверкивая копытами, пролетали солдатские кони: солдаты спешили за своим старшим, который, уже позабыв про женщину, мчался перехватывать Довбушевых хлопцев.
Так было. Так было не один год, не два, не три... И кто бы мог предопределить, обозначить конец материнских мук, если бы сама старушка не предчувствовала; что жизнь ее, как вычерпанная криница, на исходе. Как-то раньше о смерти не думала, но теперь на нее напал страх, что на том свете обету-
пят ее души, загубленные Иванком, обступят и спросят:
— Так это ты на свет такого палачугу породила?
И она вынуждена будет признаться:
— Я.
— Не стыдно тебе, что выкормила-вынянчила предателя-оборотня?
— Та стыдно.
— Не могла его в колыске задушить?
Им говорить хорошо, когда бы ей знать, что из того орешка в колыбели вылущится: зерно или куколь? Если б знать...
И вспомнила про Довбуша, про Олексу, что за народные горести несет на лезвии своей бартки месть на панские головы. Попросит она учинить суд над ее сыном, потому что сама этого сделать не в силах.
Искала Довбушевы следы.
Пробиралась вдоль потоков, равнинами, полями, по ей одной ведомым приметам улавливала Олексины тропки.
И несла на себе целое колесо зеленой веревки. Своему сыночку на петлю.
Иногда останавливалась вблизи ручьев, забывая, зачем оказалась в этой глухомани, подвязывала веревку к еловым веткам, садилась на камне, зажмуривала глаза, рука подергивала веревку, ветка качалась, поскрипывала, а ей казалось, что качается колыска. И Збориха словно бы молодела, лицо ее прояснялось, исчезали с него застарелые боль и печаль.
Напевала:
Ой...
Ой лю-лю, Ой лю-лю-лю, Ой лю-лю, ой лю-лю-лю, Синку мш маленький...
Со стороны могло показаться удивительным и страшным, что старая бабка вынянчивает елку с присловьями. Да кто ее видел и слышал? А если бы даже и нашлась в густой пуще какая-нибудь душа, что подсмотрела бы старушечье занятие, так все равно старая Збориха не перестала бы петь.
...Синку мш маленький.
Та коби ми здоров выр1с, як дуб зелененький.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109