Старик сидит на земле, опершись плечами о еловый ствол. Она приближается к нему с готовым намерением
упасть старому в ноги, отпросить сына. Великан не дает ей сказать ни слова.
— Садись, женщина,— приказывает мягко.— Беседа наша будет долгою.
Олена подчиняется:
— Пришел себе за Олексой, Деду?
— За ним.— Старик понимает ее печаль и скорбь: нелегкая доля выпала ее сыну.
— А может быть, подождал бы, а?
Он возражает:
— Нет, мать гуцульская, дальше ждать Зеленая Полонина не может. Ибо паны ее до конца в ярмо загонят, кровь выпьют и красу опоганят. Или ты не видишь, как чем дальше, тем туже давит шляхетский аркан ее шею? Разве не слышишь, гуцульская мать, как глубоко и больно въедаются цепи в ее белое тело? И люди уже не имеют терпенья в запасе...
Дед из древней легенды прав. Олена в мыслях с ним соглашается, ведь и она частица Зеленой Верховины, на себе ее боль переносит. «Но... но отчего именно моему сыну выпало людские горести лечить, почему не кому-то другому?» — думает.
Старик усмехается в усы: так бы подумала каждая мать. Даже не гневается ее обману, когда она говорит:
— Но ведь, Дедушка сладкий, наш Олекса, видишь ли, еще не вырос, еще молоко на губах его не обсохло.— Наивной ложью оберегала сына от пути, на который он должен стать, думала, что хотя бы год выпросит у Исполина.— Да он, может, и бартки не сможет поднять. Мальчик еще...
Исполин ждет, пока Олена выговорится. А она сгорела сразу, как клок соломы: в его молчании уловила осуждение. Вдруг неожиданно посмотрела на себя со стороны, словно заглянула в огромное зеркало, и услышала свои слова. Были похожи они на хитросплетенье следов рыжей лисы, что отводит охотника от норы, в которой притихли ее малыши. Конечно, каждая мать свое дитя бережет, даже зверь, дикий и неразумный, в хитрости пускается или зубы оскаливает, когда опасность почует. Но она же — гуцульская мать. Или забыла вкус напитка, каким напоил ее Исполин в ночь, когда родила сына? Или побелела в памяти черная тоска трех матерей, которых встретила накануне Олексиного появления на свет? Неужто прошел страх оттого, что сквозь землю проваливались печенижинские деды и бабы, от срама проваливались, ибо выплодили рабов безъязыких, которые с опущенными головами, безвольно и безгневно наблюдали, как Жельмановы гайдуки заливали ее домашний огонь?
Неужто она желает, чтобы зло вечно господствовало на Зеленой Верховине?
Сгинь, сизый пепел, с моих ран — прочь!
— Я очень глупой была, Деду? На квочку похожа? — спрашивает наконец.
— Да чего там,— сразу отвечает Исполин — Разве ж не понимаю? Сколько уже Олексе? — говорит просто, по-домашнему. Если бы не исполинский рост да не длиннющие волосья, что спадают на землю, так он напоминал бы кого-то из соседских дедов.
— Семнадцать уже. Парень...
— Ну, вот так, женщина. Это возраст воина. Его час настал.
— Прямо завтра?
Исполин не торопится с ответом, молчит.
— Нет,— заговорил наконец,— не завтра. Но этим летом наверняка... На полонине еще раз его испытаю.
— Никогда уж его не увижу, Деду? — клокочет в душе ее боль от близкой разлуки.
— Почему? Не на смерть твоего сына Зеленая Полонина зовет — на жизнь. Жертвы ей не надо. Он будет приходить к тебе ночами, чтоб расчесала ему кудри, чтоб им натешилась. Но права на него, знай, не будешь иметь. Олекса будет принадлежать людям.— Дед Исполин выкладывает всю правду, нарочно выкладывает, чтобы напрасно не сеяла в своей душе надежду.
— Скажи-ка мне, Деду, хватит ли у моего сына достоинств, чтобы мог поднять топор-бартку на защиту Зеленой Верховины? Любит ли он, почитает ли землю отцову?
— Сама смотри, Олена,— отвечает Старик.
И едва успел эти слова вымолвить, как налетели ветры буйные с теплыми крылами, подхватили Олену Довбущучку и понесли и несли ее над горами и над долами; рассеивалась ночь, опомнилась старая гуцулка на какой-то горе.
Вокруг уже стоял день, под горою паслись овцы, овцы весело вызванивали колокольцами; хмельно пахло
свежей травой, росою. Над обрывом Олена приметила пастуха-подростка, узнала в нем Олексу, но не сегодняшнего, а еще прошлогоднего или даже позапрошлогоднего, моложе, он лежал на траве и по-детски беззаботно колотил ногами по земле. Был он в черной, как земля, сорочке, был он невыспавшийся, похудевший. Хотела окликнуть его, позвать, но и слова не успела найти, как из близкого леса выскочил всадник. Конь летел во всю мочь, уздечка болталась сбоку, всадник припал к луке седла. Олена застыла с перепугу, конь мчался прямо к пропасти, видать, страх внезапный — может, медведь в лесу, может, волк на пастбище — зашиб ему память.
Зажмурилась. Ждала, что сейчас полонину встряхнет либо крик неосторожного всадника, либо предсмертное конское ржанье, что донесется уже со дна ущелья. Но проходили минуты — не слышалось ничего. Открыла глаза. На конской шее висел ее Олекса. Олекса отводил коня от пропасти, потрепывал его по гриве, успокаивал:
— Но, но, буланый, имей разум. Внизу тебя ждет погибель. Хорошо, что я нашелся.
Конь стриг ушами, бока его вздымались и опадали, как кузнечные мехи, но от пропасти все-таки отступал. После этого Довбуш снял с седла всадника. Тот не мог стоять на ногах, сел прямо в полонинские травы, на нем была дорогая охотничья одежда, был он уже немолодой, стройный.
— Струсили малость, паночек? — спросил его Довбуш.— Это пройдет. Возьмите воды, освежитесь.— И подал всаднику баклагу. Всадник припал к ее горлышку, пил жадно, вода возвратила ему речь.
— Благодарю тебя, паренек, за помощь,— сказал и вытер губы белым платком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109