Второй шаг. Побежала. Руки — как крылья.
Он сбрасывал с себя красный чужой плащ и рвал ремни солдатской амуниции.
— Мама!
Прижала к груди, обнимала и готова была защитить перед лицом всего света.
Опришки засовывали пистоли за пояса.
Мать Збориха крестилась и благодарила бога за чудо. Сын выцеловывал ее слезы и говорил:
— То не божье чудо, мама, то сила и чары родной земли, что напомнили мне, кто я есть и чей я сын.— И Иван Збора показал на плоский комочек земли, который приложила к его ране старая мать.
ЛЕГЕНДА ТРИНАДЦАТАЯ
а Ига Юрина молитва — длинна, наместники бога на земле не определяли ее начало и конец, Юра сложил ее собственными силами, ибо была в том нужда.
Дед Исполин знает, что старый гуцул произносит ее дважды в сутки: первый раз, когда солнце одевается в новую пурпурную ризу, и второй — когда вечер сжигает ризу на своем огне, и солнце должно отправляться на покой. Юра Бойчук даже не догадывается, что Дед Исполин не спускает с него глаз, гуцул выходит из хаты, подворачивает штанины своих гачей и идет нивкой, засеянной невиданным в этих краях зельем. Он идет осторожно, боится случайно потоптать свою нивку, время от времени наклоняется, чтобы то поднять пригнутый ветром стебель, то расправить маленький листок, то перенести каплю росы с одного венчика цветка на другой. Деду Исполину даже кажется, что Юра помнит на своем поле мельчайшие из тысячи стебельков и стремится самый маленький из них одарить вниманием и любовью.
Сегодня утром Дед Исполин тоже видел, как на пороге хижины появился Юра Бойчук, и слышал, как он просил студеные росы падать на зеленую траву, но дальше Дед Исполин слушать не мог, уловил слухом далекий топот человеческих ног и припомнил, что начинается день для Довбуша весьма прибыльный. А топот все нарастал: то бежали сыскные псы, что, польстившись на золотую кость, обещанную шляхтой земли Галицкой, выследили ватагу Довбуша и теперь наперегонки спешили в село Переросль под Надворной, где квартировал со смоляцким отрядом комендант Станиславской крепости полковник Пшелуцкий. Иудины сребреники придавали им отваги и силы, самый скорый из них добежал до ложа пана коменданта, прошептал благоговейно:
— Ваша ясновельможность...
Пшелуцкий спал крепко, но наемник был настойчив:
— Прошу ясновельможного пана... разбойник Довбуш объявился...
Пшелуцкий заморгал глазами, привычно сунул руку под подушку за пистолем:
— Где?
— Засел в чащобе Черного леса, чтобы пересидеть день, а вечером, наверно, пойдет на Богородчаны.
Имя Олексы сдуло с полковничьего лица последнюю паутину сна, на перерослянских улицах затрубил Адам Стрембицкий, сея звуки тревоги, торопя смоляков поскорее седлать коней. Дед Исполин ощупывает взглядом бравого всадника, любуется Адамовой молодой фигурой, его сверкающим оружием и звонкой трубой, потом Дедовы глаза перебегают на Черный лес, на опушке леса находят и ласкают взглядом Довбушевых хлопцев. Опришки спят беспробудно, накрывшись белыми плащами-гуглями. Хлопцы спокойны, прижали во сне к груди, как верных жен, топоры и ружья, голос Адамовой трубы не доносится до них. В отдаленье меж кустов пасутся оседланные кони, вокруг стоянки похаживает часовой. И хотя лес занемел, и хотя поле перед лесом сонное, часовой похож на оленя, который не пропустит своим чутким ухом ни звука, ни шелеста, ни чуждого запаха.
— Ну, ну,— говорит Дед часовому, словно бы их не разделяет огромное расстояние,— охраняй, будь начеку,— смоляцкий отряд уже в пути.
Дед мог бы "заранее предупредить черных хлопцев и мог бы, если б пожелал, воздвигнуть перед войском Пшелуцкого высокие горы, мог бы засеять дорогу терниями, но старик и пальцем не пошевелил, он наделил Олексу Довбуша всем, чем богат верховинский люд, и пусть ватажок сам примет решение на ратном поле.
А пан комендант торопится, кони роняют пену на камни, впереди отряда мчат, показывая дорогу, наемные берладники — сынки богатеев. Время от времени то один, то другой из них придержит коня, поравняется с полковником и заискивающе заскулит:
— Смею напомнить... я первый напал на след разбойника.
У Деда Исполина даже лицо кривится от презрения, чувствует он в себе желание заманить предателей в дебри и пригласить воронье на пир, но и без его кары им
достанется, полковник Пшелуцкий, зная цену своим янычарам, тычет им в зубы нагайкой и плюется:
— Марш вперед, дзяблы!
И «дзяблы», будто им соли под хвост насыпали, вырываются в голову войска, полковницкая наука не идет им впрок, потому что не умеют они думать,—знай считают еще не полученные сребреники.
А справа и слева отряда кратчайшими и самыми тайными тропами, незаметные, взволнованные судьбой Довбуша, летят парни и батьки-крестьяне, летят от села к селу, несут в груди звон тревожный, усталые, безымянные, неизвестные истории, они припадают к чужим воротам и шепчут:
— На Олексу в Черный лес идет Пшелуцкий. Передайте, пусть стережется!
Дед Исполин радуется немому звону, потому что означает тот звон, что, хотя и предают Олексу единицы, зато охраняют и любят его — тысячи.
Звон наконец достигает и ушей часового. И уже черные хлопцы вскакивают на ноги. И уже распутаны их кони. И уже сыплется порох на полки их ружей и пистолей. Но сняться с места, исчезнуть, как утренняя дымка, опришки не успели: в чистом поле показались всадники. Спастись отступлением надежды не было, враг подошел слишком близко: за каждым опришком погнались бы десять смоляков. Надо заставить их покинуть седла, распалить воображение видимостью бегства, заманить в лес, подальше от седел, выиграть час-другой времени, потом вскочить на своих коней и — ищи ветра в поле!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109