Докия протиснулась сквозь толпы евреев, караимов, шляхты, мещанства русинского — хотела вблизи ощутить холодное дыхание смерти.
— Ведут!
Опришок, кряжистый, закованный в кандалы, шел в окружении солдат и судей. Впереди, кривляясь в танце, бежал горбатый паяц.
«Данько! — Докия чуть не заголосила.— Пан староста принудил его...»
Не приглядывалась уже и не прислушивалась ни к шуму на площади, ни к приговору жестокому, ни к блеску топора в руках палача, ни даже к осужденному опришку, один лишь Данько Жартун существовал для нее в этом страшном мире. Один лишь Данько... Опришок, уже стоя на помосте, не вытерпел измывательства; вероятно, в подземельях замковых все пытки вынес, а глумленья шутовского снести не смог, потому что было сил плюнул в лицо Даньку.
— Прочь, шут гороховый, дай помереть!
Докия закрыла лицо руками. Мир покачнулся. Мир заплясал перед глазами. Жестокий мир.
Гордое презрение опришка оказалось сильнее всех бед, панских унижений, ибо внезапно сбило с Данька напускную радость, он сжался, как побитый пес, плаксиво огляделся вокруг, верно, встретился со взглядом пана старосты, но, уже не обращая на него внимания, спрыгнул с помоста.
А на помост скатилась буйная голова...
Едва доплелась Докия до хаты, села на лавке, раз за разом утирая глаза, чувствуя, что плевок опришка достиг ее очей, достиг и жег ее, будто расплавленная смола.
Не могла ни стереть, ни отмыть гордого презрения опришка.
И, может, хорошо, что не могла?
К вечеру приплелся Данько.
— Мести, Докия, жажду,— произнес ровным, спокойным голосом.— Ты правду сказала, надо быть людьми.
— Убить старосту хочешь? — обрадовалась.— Какой ты красивый, мой Данько.— По разным рекам плывет к человеку вино из Довбушева жбана, но все-таки доплывает и наполняет человека отвагой.
— Где там, убить его мало. Сперва и себе поглумлюсь над ним, хочу, чтоб мое глумление люди как-то заметили и потешались бы вместе с нами. Жди меня в полночь у замковой калитки, что в восточной стене. Да одежку своего батька прихвати для меня.
— Помогай тебе бог, Данько. Приду,— перекрестила любимого.
...Далеко за полночь, когда замок погрузился в глубокий сон, в запорах калитки заскрипел ключ, и на валу показался человек с тяжелой ношей на плечах.
— Данько? — выбралась из кустов Докия.
— Я.— Горбун осторожно положил ношу на землю. Отдышался.— Ну и тяжелый, чертов сын.
— Как ты его сумел?
— Просто. Храпел пьяный, как свинья, в своем кабинете. Я ключ от этой калитки из-за пояса у него взял, потом связал, кляп в пасть — и на плечи. Замок спит... все перепились. Довбуша б теперь сюда, ни один живым не ушел бы...
Зашелестело в зарослях. Насторожились. Стража? Нет, дождь пошел.
— Одежду принесла? Давай сюда.— Данило наспех оделся в мещанское убранство, сбросив с себя цветастую, позором покрытую одежду паяца. Шутовской наряд натянул на пана старосту.
...Утром весь Галич всполошился, бросился в лесок, разросшийся позади замка вдоль Станиславского шляха. На сухой осине мещане и шляхта увидели повешенного ясновельможного пана старосту Галицкого, собравшегося на тот свет с обрезанными усами и в одежде шута.
— Довбуш это сотворил. Довбуш...
Страшное имя и позорная смерть замораживали шляхту. Никто даже не догадался перерезать шнурок.
Шляхта, окруженная войском и гайдуками, защищенная стенами замка, испуганно озиралась, рыскала взглядами по лицам посполитых, что едва сдерживали свою радость.
Где-то уже за полдень догадались снять пана старосту с ветки и бросились искать хозяина шутовского наряда, то есть Данилу, Жартуна. Как же... Ищи ветра в поле. Да никто и не подумал, что придворный шут на страшную месть способен. Ведь даже за человека не считали горбатого Данька, был он для них шутом, червяком, извивающимся под панским сапогом.
Откуда было знать шляхте, что целящее вино из Довбушева жбана воскресило раба для борьбы? О том могли бы рассказать лишь Данько с Докийкой, но их тропки терялись в старом карпатском лесу, на ниве опришковской.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Венское чутье нашептывало: Довбуш придет, придет либо за ее любовью, либо отомстить за Аннычку. И потому ждала она трепетно, на глазах таяла от страха, тоски и от... нетерпения. В один из ночных часов, пригретая и приласканная на постели Штефаном Дзвинчуком, рассказала ему все начисто о Довбуше. Не знала, то ли от страха перед встречей с опришком, то ли от бессильной злости опозоренной женщины.
Ожидала Штефановых укоров, оскорблений, даже безжалостных побоев, а он слушал спокойно, будто рассказывала ему не о себе, а о какой-то чужой и незнакомой женщине, будто ему не показалось оскорбительным, что его законная жена день и ночь бредила Олексой. Лишь к концу беседы, когда она ласкалась к нему, Штефан, словно бы не чувствуя ее горячего и жаждущего тела, отодвинулся и холодно произнес:
— Вот теперь я убью его...
Дзвинчучка не поверила в сказанное им, ибо слишком уверенно вынес свой приговор, и не поверила еще потому, что была убеждена в бессмертии Олексы. Но рано поутру, когда Штефан, седлая коня, гордо процедил ей сквозь зубы, что едет в Коломыю по неотложному делу, она поняла, что ночной приговор Дзвинчука не был простой похвальбой...
Сперва даже обрадовалась. Стояла на пороге и улыбалась своему хозяину. Потом, когда слуги заперли за ним ворота и цокот конских копыт растаял в утреннем звоне, до ее слуха вдруг донеслись... удары молотков по гулкой крышке гроба. Женщина даже встрепенулась, хотя и догадалась, что это рубят дрова во дворе, однако радость ее сразу почернела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109