— А помолчи, хам! — гаркнул озверевший Штефан.— Чего хайло раскрыл?
...Орендархв розбивати, правду здобувати,—
допел Олекса частушку и остановился перед хозяином, вежливо сбросив шляпу, как и положено младшему перед старшим, и, изображая наивного, переспросил:
— Вы что-то сказали, хозяин?
— Чтобы замолк.
— А как вам, хозяин, ехалось, как под дождем купалось? Вижу, что ваш кафтан парует, будто дым из него прет, а кони мокрые, как крысы.— И Олекса поглядел на пятерых низкорослых коней, с которых космачские парни, что приехали со Штефаном, уже успели снять, пустые бочонки.
Дзвинчук вылупил на Довбуша свои бельма, рыжие усы встопорщились, в первое мгновенье хозяин лишился голоса, ибо с тех пор, как стоит свет, никто еще не слышал, чтобы наймит без уважения и страха разговаривал со своим хозяином. Под Штефаном даже трава зашипела от его злости, он даже лаптями своими в землю зарылся. Олекса, конечно, господскую ярость понял и видел, как потемнели, замерли от страху овчары и космачские парни, ватаг Илько за штаны схватился, держал их наготове и, потея, озирался, как бы незаметно драпануть за колыбу, чтобы меньше урчал живот, но сделать этого не посмел: он на полонине старший, он тут ухо, глаз и рука господарская, Дзвинчук спросит с него за все, и за Олексины насмешки спросит.
Довбуш вначале нахмурился, горько было смотреть, как страх и покорность гнут, скручивают сынов Верховины, хотел прикрикнуть на них, чтобы гордыми были, имел намерение пристыдить, но сдержался. Не виноваты пастухи в своей покорности жалкой, любой из них взял бы Штефана за глотку, плечи бы расправил, шею выпрямил, если бы руки его и ноги не были спутаны семьей, потребностью в деньгах, если бы тех денег не вымогали шляхтич и арендатор. Потому и терпели, гнулись, ненависть к Штефану гасили поклонами, а некоторые и способность ненавидеть утратили, остались в их душах только страх и покорность.
«Ну-ка я их научу, напомню им,— подумал Довбуш,— как надо себя с хозяином держать, если даже он такой важный господин, как Дзвинчук».
Штефан тем временем сопел перед Олексой, брызгал слюною, как расходившийся бык.
— Ты... ты... сопляк, гнида нищенская, как смеешь со мной так разговаривать?! — завизжал так, что чуть горло его не разорвалось.— Да я тебя!..— И он сделал шаг к парню.
Олекса, молодой, тоненький, как гибкий яворок, с редким усом под орлиным носом, и вправду казался слабой букашкой, жучком перед выкормленным на белых хлебах Штефаном Дзвинчуком. Юноша помнил, что у Штефана рука крепкая, кулаком, как молотом, может колья забивать, а если схватит за грудки, как тряхнет,— неделю будешь в себя приходить. Но Олекса все же в карман за словом не полез.
— А почему бы мне, хозяин, с вами не побеседовать? — ответил спокойно.— Или я у бога теленка съел? Или не зовусь человеком? Или не по одной землице ходим?
— Что, ты — человек? — засмеялся пораженный Штефан и сверкнул желтыми зубами, как волк перед броском.— Ты червь еси, ты... стелька в моем постоле. Захочу — раздавлю, захочу — выброшу. Ты есть — ниц! Ничто!..— В груди Дзвинчука хрипело.— А ну, Илько, убери его с моих очей, прогони с полонины, затрави псами.
Артельщик Илько нерешительно переступил с ноги на ногу, почесал за ухом, искоса глянул на пастухов.
— Так, как-то оно, пан хозяин, того... не получается...— промямлил нерешительно.
— Что? — вытаращился на него Штефан, и Илько согнулся под его взглядом.
— Так я ничего... Как скажете...
— А я еще раз говорю: пусть себе отступит с моих очей, не то как рвану его, так родная мама не узнает! — И бросился на Олексу. Довбуш отступал, не подпуская к себе Штефана, бросая ему слова промеж глаз:
— Э, хозяин, кулаками размахивать умеете добре и умеете нас под пяту брать: одному суму нищенскую на шею вешаете, другому — тюрьму строите, у третьего — здоровье отнимаете. Вы б нас, хозяин, всех со свету спровадили, если бы без наших рук могли обойтись, только руки наши в уважении держите, они вас богатыми делают, нашим трудом червонцы себе чеканите, а мы кровью харкаем, потом своим обливаемся...
Дзвинчук даже остановился, лупал удивленными глазами, будто кто сыпанул в них песку, даже на минуту про гнев свой забыл,— этот Довбушев недоносок не просто мелет языком, не только хозяина позорит, он бунтует.
Пастухи бледнели, Олексины слова западали им в сердца, как доброе зерно в пахоту, они думали, что Олексина речь — то их мысли потаенные, думы каждодневные. Думы в них тлели, как угли под пеплом, проклевывались, что ячмень во влажном песке, но стеблей не пускали. Довбуш будто людские тайны подслушал, сдул с них сизый пепел, и они засияли. Артельщик Илько закаменел, он понимал, что за такие слова паны сгноят хлопца в цепях, потому и бросился к парню, замахал руками.
— Гой, хлоп, опомнись, не то беда тебя в Коломые хватит!
Довбуш от старого отступил. Было ему любо, что дядько Илько, человек с согбенным хребтом, по-своему добра ему желает, и было ему горько, оттого что и на правдивое слово шляхта решетки имеет. Да на его окна паны решеток еще не выковали, а придет час, он тюрьмы разрушит, с землей их сровняет. Но все это еще когда будет, еще спит Верховина, еще кони не седланы и к походу не кормлены, еще нет для них всадников, еще Олекса одинок, а один в поле — не воин.
— Отступитесь, дядько,— попросил ватага.— Не затыкайте мне рта, пусть хоть наш газда-хозяин услышит правду, пусть другим передаст. Не мешает и вам, братья, правду узнать, ибо взгляните на себя: ваши лица раньше V времени вспаханы морщинами, ваши руки покрыты струпьями, ваши ноги корчи поскру- чивали, а хозяин наш — газда толстый, как свинья перед опоросом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109